Я вырос в промышленном центре, где не существовало никакой другой логики, кроме как «все побежали, и я побежал».
Единственное, чем я отличался от остальных, — я любил делать бомбы из наборов «Юный химик».
Я знал много разных составов, смешивал и взрывал.
Зачем?
Зачем из рогатки воробьев убиваешь?
Потому что это часть охотничьего инстинкта.
Зачем стекла бьешь в домах?
Ради удовольствия.
Я даже в Монреале один раз попал в обезьянник. Так, по глупости.
Потому что они законопослушные, а я — нет.
Полицейскому одному не понравился, вот и все. Послал его на хер, потому что он меня заставил стоять в миграционной очереди, а я на фестиваль опаздывал. Он пистолет вытащил, наручники, заставил меня руки за голову положить — в общем, весь набор.
У нас бы все проще было: милиционер даст тебе по башке, и ты сидишь тихо.
Я никогда не голосовал. Раньше на выборы насильно гоняли, но я бросал пустой листок.
Я и комсомольцем был, но в мое время даже хулиганы были комсомольцами.
Свою первую зарплату я получил после 9-го класса — за то, что вещи в экспедиции таскал да в лодке греб. Мы по озерам Челябинской области ездили — лечебные грязи искали. Это совсем глухие места — мы на уазике несколько дней по лесу ехали, чтобы до них добраться. А в этих озерах чудовищная концентрация соли, и вода совершенно черная. И ни души — ни рыбы, ни лягушек. В таких местах, думаю, и писатель Иванов-то не был.
Я не знаю, сколько стоит хлеб в магазине. Чего мне по магазинам ходить? У меня жена и дети.
Моему старшему сыну восемнадцать лет. Только какой он взрослый? Жениться он не собирается. Я вообще не знаю, что он делает. Он с малышами в прятки играет до сих пор. Хотя он очень умный парень — отличник, один из лучших у себя на курсе. Только он живет в очень замкнутом мире. Это называется инфантилизм, это сейчас у многих развито. Но это совсем другой мир, и я его не понимаю.
У меня плохая память на все современное: ни имен, ни названий, ничего не помню.
Изменилась ли моя жизнь за последние десять лет? Да, наверное. Дети выросли, фильмов прибавилось, родители болеют. Ну и каналов стало больше по телевизору.
У каждого режиссера есть только один хороший фильм. Мне «Про уродов и людей» нравится.
Данелия — хороший режиссер, он никогда не скатывается в гайдаевскую комедию. Я не люблю такое кино, когда все кричат и бегают.
Даже не помню, когда я последний раз смеялся. Я такие вещи не записываю. Помню только, что когда в восьмидесятом году я по студенческом обмену учился в Манчестере, то жил в старой рабочей семье. В этой семье дети были, внуки приходили. И мне это очень забавным казалось — что дети на английском разговаривают. Я ведь до этого никогда не слышал, чтобы дети на английском говорили.
Я всегда хотел экранизировать «Камеру обскуру» Набокова. Но, думаю, не смог бы, как он, уехать и писать на чужом языке. Хотя в молодости у меня даже было такое желание. А потом устроился на работу, и все само собой забылось.
Я не считаю кино искусством. Искусство — это когда человек что-то делает один. Художник создает искусство, писатель создает искусство, но когда ты зависишь от пятидесяти человек — какое это к черту искусство?
Никогда не выяснял своих отношений с Богом. Мне, в отличие от Терри Гиллиама, и так все понятно.
От окружающего мира я спасаюсь у себя в комнате. Сажусь и занимаюсь своими делами. Дома меня почти никто не трогает, дома меня уже все знают.
Я люблю старые трамваи. В этом нет никакой метафоры современности, никакой булгаковщины. Красивые они, вот и все.
Я не знаю, хороший я человек или плохой. Не мне судить. Умру — узнаю.
передайте там Балабанову мою скромную просьбу
:
