Сообщений: 50,012
Миксов: 2582  Сказал(а) спасибо: 1,160
Поблагодарили: 43,552
Регистрация: 01.08.2007
Адрес: Ленинград
|
22.11.2013, 16:22
«Я пришла только позвонить по телефону» (Solo vine a hablar por teléfono) (1978)
ПОКАЗАТЬ СПОЙЛЕР СКРЫТЬ СПОЙЛЕР
СКРЫТЬ СПОЙЛЕР В девять утра, когда мы завтракали на террасе гаванской гостиницы «Абана Ривера», чудовищный удар морской волны, при ярко сияющем солнце, поднял в воздух несколько автомобилей, проезжавших в это время по набережной или стоявших у тротуара, а один, расплющив, впаял в каменную ограду. Подобный грандиозному взрыву динамита водяной шквал посеял панику на всех двадцати этажах здания и обратил в пыль все стекла нижнего этажа. Многочисленные туристы, находившиеся там, были отброшены воздушной волной вместе с мебелью, а некоторые ранены стеклянным градом. Видно, шторм был колоссальный, потому что между парапетом набережной и гостиницей пролегала широкая улица, а водяной вал перемахнул через нее, и у него еще осталось достаточно силы, чтобы раскрошить стеклянные окна и двери отеля.
Веселые кубинские добровольцы с помощью пожарных меньше чем за шесть часов убрали все осколки и обломки, задраили дверь, выходившую на море, открыли другую, и все снова пришло в порядок. Утром никто не занялся расплющенным о стену автомобилем — решили: это один из тех, что стояли у тротуара. Но когда подъемный кран вытащил его из ниши в стене, внутри, на водительском месте, обнаружили труп женщины, пристегнутой ремнями безопасности. Удар был так жесток, что у нее не осталось ни одной целой косточки. Лицо изуродовано, туфли разорваны, платье изодрано в клочья: на пальце у нее был золотой перстень в виде змеи с глазами из изумрудов. Полиция установила, что это — домоправительница нового португальского посла. И в самом деле, она приехала вместе с послом и его супругой в Гавану две недели назад и в то утро отправилась на рынок на новом автомобиле. Ее имя, когда я прочел о случившемся в газетах, мне ничего не сказало, а вот перстень в виде змеи с изумрудными глазами — приковал внимание. Правда, я так и не смог узнать, на какой палец он был надет.
А это было очень важно — я со страхом подумал: уж не та ли это незабываемая женщина, чьего настоящего имени я так и не узнал, которая носила точно такой перстень на указательном пальце правой руки, что по тем временам было совершенно необычно. Я познакомился с ней тридцать четыре года назад в Вене, когда ел сосиски с вареной картошкой и запивал бочковым пивом в таверне, куда ходили латиноамериканские студенты. В то утро я приехал из Рима и до сих пор помню впечатление, какое произвела на меня ее роскошная грудь мощного сопрано, мягкие лисьи хвосты на шее поверх пальто и этот египетский перстень в виде змеи. Она показалась мне единственной австриячкой за длинным тесовым столом, судя по примитивному испанскому с жестким акцентом, на котором она изъяснялась без передыху. Но нет: она родилась в Колумбии и в Австрию приехала в промежутке между двумя войнами, почти девочкой, обучаться музыке и пению. Ко времени нашего знакомства она прожила на свете уже лет тридцать, и прожила тяжело: красивой она, наверное, не была никогда и стареть начала раньше времени. Но человеком была очаровательным. И к тому же внушала страх, как мало кто другой.
Вена в ту пору была еще старинным имперским городом; ее географическое положение — между двух непримиримых миров, образованных Второй мировой войной, — сделало ее раем для черного рынка и мирового шпионажа. Я не мог представить себе более подходящей обстановки для моей беглой соотечественницы, которая продолжала питаться в этой студенческой забегаловке исключительно из верности своему происхождению, ибо ее средств с лихвой хватило бы, чтобы за наличные купить все заведение вместе с его завсегдатаями. Она так и не сказала своего настоящего имени, мы ее знали под немецким, труднопроизносимым, которое придумали венские студенты-латиноамериканцы: Фрау Фрида. Не успели меня с ней познакомить, как я счастливо допустил бесцеремонность — спросил, каким образом ей удалось так вписаться в этот мир, столь далекий и отличный от ее продутых ветрами скал Киндьо, и она ответила мне не раздумывая:
— Я нанимаюсь видеть сны.
И в самом деле, это было ее единственной работой. Она была третьей из одиннадцати детей в семье преуспевающего лавочника из старинного города Кальдас и, едва научившись говорить, установила в доме добрый обычай рассказывать сны натощак, до завтрака, поскольку в этот час еще свежи и сохранны их вещие свойства. В семь лет ей приснилось, что одного из ее братьев унесло водяным потоком. Мать, из чисто религиозного суеверия, тотчас же запретила ребенку то, что он больше всего любил, — купаться в речке. Но у Фрау Фриды была своя собственная система прорицания.
— Этот сон означает, — сказала она, — вовсе не то, что он утонет, а что не должен есть сладкого.
Такое толкование сна выглядело просто подлостью по отношению к пятилетнему ребенку, который жить не мог без привычных воскресных сластей. Но мать, успевшая убедиться в провидческих способностях дочери, твердой рукой заставила блюсти предупреждение. Однако при первом же ее недосмотре малыш подавился леденцом, которым лакомился украдкой, и спасти его не смогли.
Фрау Фрида не думала, что эта ее способность может стать работой, пока суровой венской зимой жизнь не схватила ее за глотку. И тогда она попросила работы в первом же доме, который приглянулся ей для жизни, а когда ее спросили, что она умеет, она сказала чистую правду: «Я вижу сны». Ей достаточно было коротко объяснить хозяйке дома, что это значит, и та взяла ее на скромное жалованье, но предоставила хорошую комнату и трехразовое питание. А главное — завтрак, потому что за завтраком вся семья усаживалась за стол, желая знать, что ожидает в самом ближайшем будущем каждого ее члена: отца семейства, утонченного рантье, мать, жизнерадостную женщину, страстную любительницу романтической камерной музыки, и двоих детей, одиннадцати и девяти лет. Все они были религиозны, а потому склонны к старомодному суеверию и с восторгом приняли Фрау Фриду на единственную обязанность — разгадывать ежедневную судьбу семейства по снам.
Она это делала хорошо и долго, особенно хорошо — в годы войны, когда действительность была страшнее кошмарного сна. Только она могла решить за завтраком, что каждый должен делать в течение дня и каким образом, так что в конце концов стала со своими прогнозами единственным авторитетом в доме. Власть ее над семейством была абсолютной: никто и вздохнуть не смел без ее указания. В пору, когда я оказался в Вене, только что умер хозяин дома, благородно завещавший ей часть своей ренты с единственным условием — продолжать видеть сны для его семьи до тех пор, пока они будут ей видеться.
Я пробыл в Вене больше месяца и разделял со студентами их скудное существование в ожидании денег, которые так и не пришли. Каждый приход Фрау Фриды в таверну, всегда неожиданный и щедрый, был для нас, сидевших на голодном пайке, праздником. В один из таких вечеров, когда все уже разомлели от пива, она прошептала мне на ухо так убежденно, что ясно было: время не терпит.
— Я пришла только затем, чтобы сказать, что вчера видела тебя во сне, — сказала она. Тебе нужно срочно уезжать отсюда и в ближайшие пять лет в Вену не возвращаться.
Она была так убеждена в том, что говорила, что в ту же ночь я сел на последний отправлявшийся в Рим поезд. На меня ее слова подействовали страшно, и я с тех пор считаю, что избежал какой-то ужасной, оставшейся мне неизвестной беды. В Вене я больше никогда не был.
До того несчастья, что произошло в Гаване, я встретил Фрау Фриду в Барселоне, да так неожиданно и случайно, что встреча осталась для меня таинственной загадкой. Это было в день, когда Пабло Неруда ступил на испанскую землю впервые после Гражданской войны, во время своего долгого путешествия по морю к Вальпараисо. Целое утро он провел с нами в большой охоте по букинистическим магазинам и в «Портере» купил старинную книгу, без обложки, выцветшую, за которую выложил, должно быть, свое двухмесячное консульское жалованье в Рангуне. Он двигался в толпе точно нескладный слон, и его, как ребенка, интересовало, что внутри у каждой вещи и как этот механизм действует, потому что мир ему представлялся огромной заводной игрушкой, из которой и получалась жизнь.
Я не знал никого более похожего на Папу эпохи Возрождения, каким его обычно представляют: утонченный человек и чревоугодник. Даже когда не хотел, он все равно за столом оказывался главным. Матильде, его жена, повязывала ему нагрудник, больше походивший на парикмахерский, чем на обеденный, — это был единственный способ, чтобы он не облился соусом. Тот обед в «Карвалейре» был типичным. Он съел целых три лангусты, расчленив их с мастерством хирурга, и при этом глазами поедал со всех остальных тарелок и время от времени пробовал от каждого блюда с таким удовольствием, что всех заражал аппетитом: альмехи из Галисии, морские уточки из Кантабрии, омары из Аликанте, эспардении с Коста-Брава. И одновременно, как это делают французы, говорил исключительно о других кулинарных изысках, главным образом о доисторических моллюсках своей родины — Чили, которую всегда носил в сердце. Вдруг он перестал есть, навострил свои антенны, как у омара, и сказал мне очень тихо:
— Кто-то за моей спиной не сводит с меня глаз.
Я кинул взгляд через плечо: так оно и было. За его спиной, через три столика от нас, невозмутимая женщина в старомодной фетровой шляпке и коричневом шарфе медленно жевала, не сводя с него глаз. Я узнал ее сразу. Она постарела и потолстела, но это была она, с перстнем в виде змеи на указательном пальце.
Она плыла из Неаполя на том же судне, что и чета Неруда, но на судне они не видели друг друга. Мы пригласили ее выпить кофе за нашим столом, и я, желая удивить поэта, подтолкнул ее к разговору о снах. Но он не обратил на это особого внимания и сразу же заявил, что не верит ни в какие вещие сны.
— Одна поэзия обладает ясновидением, — сказал он.
После обеда во время неизбежной прогулки по Рамблас мы с Фрау Фридой немного приотстали от остальных, чтобы освежить наши воспоминания без чужих ушей. Она рассказала, что продала всю свою собственность в Австрии, ушла отдел и живет в Порту, в Португалии; в доме — как она выразилась, в псевдодворце — на холме, откуда виден весь океан до самой Америки. Хотя она и не сказала этого прямо, но из ее рассказа было ясно, что, толкуя сон за сном, она постепенно прибрала к рукам все состояние своих потрясающих венских хозяев. Однако меня это не слишком удивило, я всегда считал, что эти ее сны — не более чем ухищрения, способ заработать на жизнь. О чем и сказал ей.
Она не удержалась, хохотнула. «А ты все такой же дерзкий», — сказала она. Я ничего не ответил: остальные наши спутники уже некоторое время стояли, ожидая, когда Неруда закончит разговаривать на своем чилийском жаргоне с попугаями, выставленными в клетках на птичьем отрезке Рамблас. Когда мы снова заговорили. Фрау Фрида переменила тему.
— Кстати, — сказала она, — ты уже можешь ехать в Вену.
Только тогда я осознал, что прошло тринадцать лет с того дня, как мы познакомились.
— Даже если все твои сны — ложь, я туда все равно никогда больше не поеду, — сказал я. — На всякий случай.
В три часа мы с ней расстались, и я пошел с Нерудой на его священную сиесту. Он провел ее в нашем доме после некоторых торжественных приготовлений, несколько напоминавших японскую чайную церемонию. Следовало открыть одни окна и закрыть другие, чтобы достичь определенного уровня тепла и чтобы свет был тоже особым и падал в нужном направлении, а тишина наступила бы абсолютная. Неруда заснул сразу же и проснулся через десять минут, как дети, когда этого меньше всего ждешь. Он вышел в залу посвежевший и с отпечатавшейся на щеке вышивкой от наволочки.
— Мне приснилась эта женщина, которая видит сны, — сказал он.
Матильде попросила рассказать сон.
— Мне приснилось, что она видит во сне меня, — сказал он.
— Это что-то из Борхеса, — сказал я.
Он поглядел на меня разочарованно:
— Уже написано?
— Если еще и не написано, то когда-нибудь он напишет, — сказал я. — Будет один из его лабиринтов.
Едва поднявшись на борт, в шесть вечера, Неруда попрощался с нами, сел за столик в стороне и принялся писать стихи — зелеными чернилами, какими всегда рисовал цветы, рыб и птиц, делая дарственные надписи на своих книгах. Когда прозвучало первое предупреждение об отплытии, мы пошли искать Фрау Фриду и под конец увидели ее на туристической палубе, когда уже собирались уходить, не простившись. Она тоже только что проснулась после сиесты.
— Мне снился поэт, — сказала она нам.
Пораженный, я попросил ее рассказать сон.
— Мне приснилось, что он видит во сне меня, — сказала она, но мое изумленное лицо сбило ее с толку. — Что поделаешь? В этой уйме снов может случиться и такой, который не имеет ничего общего с реальной жизнью.
Больше я не видел ее и не расспрашивал о ней до того дня, когда узнал, что у женщины, погибшей во время шторма возле гостинцы «Абана Ривера», был перстень в виде змеи. Я не удержался и спросил о ней португальского посла, когда несколько месяцев спустя мы познакомились на дипломатическом приеме. Посол воодушевился и принялся рассказывать о ней с восхищением. «Вы себе представить не можете, какая это была необыкновенная женщина, — сказал он. — Вы бы не устояли перед искушением написать о ней рассказ». И продолжал в том же духе, с удивительными подробностями, но из его рассказа я никак не мог понять: она это или не она.
— А все-таки, — решил я уточнить в конце концов, — что она делала?
— Ничего, — ответил он с некоторым разочарованием. — Видела сны.
Дождливым весенним днем, когда Мария-де-ла-Лус Сервантес ехала в Барселону, одна, на взятом напрокат автомобиле, в безлюдной местности Монтенегрос машина сломалась.
Хорошенькая и серьезная двадцатисемилетняя мексиканка несколько лет назад была довольно известной артисткой варьете. Потом вышла замуж за салонного фокусника-иллюзиониста и теперь ехала к нему от родственников, которых навещала в Сарагосе. После того как битый час она простояла на шоссе, напрасно делая отчаянные знаки проносившимся мимо сквозь дождь легковым автомобилям и тяжелым грузовикам, водитель раздрызганного автобуса сжалился над ней. Правда, предупредил, что едет недалеко.
— Ничего, — сказала Мария. — Мне нужно только позвонить по телефону.
И в самом деле, ей нужно было только позвонить и предупредить мужа, что она не успеет приехать до семи вечера. Она была похожа на мокрую пичужку в своем студенческом пальтеце и пляжных туфлях, в апреле, и так оглушена свалившейся на нее напастью, что забыла взять ключи из машины. Ехавшая рядом с водителем женщина с военной выправкой, но обходительная, дала ей полотенце и одеяло и подвинулась, чтобы она села рядом. Мария села, завернулась в одеяло и хотела закурить сигарету, но спички намокли. Соседка поднесла ей огоньку и попросила одну сигарету из тех немногих, что остались сухими. Они закурили, и Мария не удержалась от желания излить душу; голос ее перекрыл шум дождя и тарахтенье мотора. Женщина остановила ее, приложив указательный палец к губам.
— Спят, — прошептала она.
Мария кинула взгляд через плечо и увидела, что в автобусе — одни женщины неопределенного возраста и разного положения, и что все они спят, укрытые точно такими же одеялами, как у нее. Спокойствие соседки передалось ей, и Мария, усевшись поудобнее, забылась под шум дождя, а когда проснулась, было уже темно, и ливень сменился довольно сильным холодом. Она совершенно не представляла, сколько времени проспала и где теперь находится. Соседка, казалось, пришла в боевую готовность.
— Где мы? — спросила Мария.
— Приехали, — ответила женщина.
Автобус въезжал в мощеный двор, огромное мрачное здание, окруженное деревьями-колоссами, походило на старый монастырь. Пассажирки, освещенные тусклым уличным фонарем, не двигались, пока женщина с военной выправкой не заставила их выходить из автобуса, давая указания, простые, как в детском саду. Все женщины были немолоды и двигались по полутемному двору так осторожно, что казалось, будто они ей снятся. Мария, выходившая последней, подумала, что это — монахини. Но уже не знала, что и думать, когда увидела, как женщины в форме, поджидавшие их у двери автобуса, накрывали им головы одеялами, чтобы не промокли, строили в ряд, гуськом, и, ни слова не говоря, вели, подгоняя ритмичным похлопыванием в ладоши. Мария попрощалась с соседкой по сиденью и хотела вернуть ей одеяло, но та сказала, чтобы она накрыла им голову, когда пойдет через двор, а потом отдала бы его в привратницкой.
— А там есть телефон? — спросила ее Мария.
— Ну конечно, — ответила женщина. — Вам покажут, где.
Она попросила у Марии еще одну сигарету, и Мария отдала ей все, что осталось от намокшей пачки. «По дороге высохнут», — сказала она. Женщина с подножки помахала ей рукой на прощанье и крикнула: «Счастливо». Автобус рванул с места и мгновенно исчез.
Мария побежала ко входу в здание. Охранница попыталась остановить ее, громко хлопнув в ладоши, однако вынуждена была прибегнуть к властному окрику: «Стой, говорю!» Мария выглянула из-под одеяла и увидела ледяные глаза и непререкаемый палец, указывавший ей место в строю. Она повиновалась. В вестибюле она отделилась от группы и спросила привратника, где телефон. Одна из охранниц заставила ее вернуться встрой, похлопывая по спине и ласково уговаривая:
— Там, красавица, там телефон.
Мария прошла за женщинами по мрачному коридору и оказалась в большой общей спальне, где охранницы отбирали одеяла и распределяли женщин по кроватям. Одна, показавшаяся Марии человечнее остальных и старше по положению, обходила спальню, сверяя имена, значившиеся в списке, с теми, что были написаны у прибывших на картонке, пришитой к лифу. Дойдя до Марии, она удивилась, что у той не было имени.
— Дело в том, что я пришла только позвонить по телефону, — сказала Мария.
И торопливо стала объяснять, что у нее в дороге сломалась машина. Что муж, фокусник-иллюзионист, ждет ее в Барселоне, у него три выступления на сегодняшний вечер, и она хотела предупредить его, что не успевает и не сможет пойти с ним. Сейчас уже около семи. Через десять минут он должен выйти из дому, и она боится, что он отменит выступления из-за ее опоздания. Охранница, похоже, слушала ее со вниманием.
— Как тебя зовут? — спросила она.
Мария назвала свое имя и вздохнула с облегчением, но женщина, несколько раз проглядев список, не нашла ее имени. И встревоженно спросила у другой охранницы, в чем дело, но та ничего не ответила, лишь пожала плечами.
— Дело в том, что я пришла только позвонить по телефону, — сказала Мария.
— Хорошо, красавица, — сказала старшая, ведя ее к кровати с такой нарочитой ласковостью, в которую трудно было поверить. — Если будешь хорошо себя вести, сможешь звонить по телефону кому хочешь. Но только не сегодня — завтра.
И тут вдруг в голове у Марии прояснилось, и она поняла, почему женщины из автобуса двигались словно по дну аквариума. Да они же все оглушены транквилизаторами, а этот затонувший в полумраке дворец с толстенными стенами из тесаного камня и стылыми лестницами — больница для умалишенных. В страхе она выскочила из спальни, но не успела добежать до вестибюля, как великанша-охранница, точно робот-мамлюк, схватила ее, мастерским приемом свалила и прижала к полу. Мария оцепенела от ужаса и, скосив глаза, глядела на нее.
— Ради Бога, — проговорила она. — Клянусь тебе покойной матерью, я пришла только позвонить по телефону.
Однако довольно было взглянуть на лицо охранницы, чтобы понять: никакой мольбою не пронять этого бешеного мамлюка, прозванного Геркулиной за невиданную силу. Ее держали для особо трудных случаев, и две затворницы уже были задушены ее здоровыми лапищами, как у белого медведя, выдрессированного убивать походя. Первый случай был признан несчастной случайностью. Обстоятельства второго остались невыясненными, но Геркулине строго выговорили и предупредили, что в следующий раз расследование будет проведено досконально. Ходили слухи, что эта заблудшая овца из семейства с очень громким именем уже имела за плечами целый ряд сомнительных несчастных случайностей в нескольких испанских заведениях для душевнобольных.
Чтобы Мария спала в первую ночь, пришлось сделать ей укол снотворного. Проснувшись перед рассветом от острого желания курить, она увидела, что привязана за запястья и щиколотки к краям кровати. На ее крики никто не явился. Утром, в то время как муж в Барселоне искал и не мог найти ее следов, Марию вынуждены были перевести в лазарет, поскольку нашли без сознания, утопающей в собственных нечистотах.
Она не знала, сколько времени пробыла в беспамятстве. Но теперь мир вокруг был полон покоя и любви, а у ее кровати высился монументальный старик с походкой медведя и улыбкой, действующей не хуже транквилизатора; двумя умелыми пассами он вернул ей радость жизни. Это был директор санатория.
Прежде всего, даже не поздоровавшись. Мария попросила у него сигарету. Он дал ей уже закуренную и подарил еще почти полную пачку. Мария разрыдалась.
— Вот и славно, поплачь, сколько душа требует, — сказал врач усыпляющим голосом. — Слезы — лучшее лекарство.
И Мария, не стыдясь, стала облегчать душу, как никогда ей не удавалось этого со случайными любовниками, когда после любовного соития наваливались скука и отвращение. Врач слушал и пятерней расчесывал ей волосы, и поправлял подушку, чтобы ей легче дышалось, и вел ее дальше через лабиринт сомнений с такой мудростью и нежностью, о которой она никогда и не мечтала. Первый раз в ее жизни случилось чудо: мужчина выслушал ее и понял всей душой, не ожидая за это награды — переспать с ней. Целый долгий час изливала она душу и под конец попросила разрешения позвонить по телефону мужу.
Врач выпрямился со всей полагающейся ему по чину величественностью. «Пока еще нет, моя королева, — проговорил он и потрепал по щеке так нежно, как никто и никогда в жизни. — Всему свое время». В дверях он обернулся, послал ей епископское благословение и исчез навеки.
— Верь мне, — сказал он напоследок.
В тот же день Мария была внесена в список обитательниц приюта под серийным номером с беглым примечанием: личность не установлена, происхождение не выяснено. На полях собственною рукой директора было начертано заключение: буйная.
Как и предполагала Мария, муж с опозданием на полчаса вышел из их скромной квартирки в квартале Орта и отправился на выступления. За без малого два года их свободного и хорошо отлаженного союза она первый раз не пришла вовремя, и он объяснил это страшными ливнями, всю субботу и воскресенье свирепствовавшими в окрестностях. Уходя, он пришпилил для нее на дверь записку с расписанием выступлений на весь вечер.
На первом празднике, где все детишки были наряжены в кенгуру, он отказался от своего коронного фокуса с рыбками-невидимками, потому что не мог выполнить его без ее помощи. Второе выступление было в доме у девяностотрехлетней старухи, восседавшей в кресле на колесиках, — та взяла себе за правило последние тридцать лет каждый день своего рождения отмечать с новым фокусником-иллюзионистом. Он был так раздосадован опозданием Марии, что не мог сосредоточиться даже на самых простых трюках. Третьим было выступление в ежевечерней программе в кафе на Рамблас, и он работал безо всякого вдохновения перед группой французских туристов, которые никак не могли поверить тому, что видели, поскольку вообще отказывались верить в магию. После каждого выступления он звонил домой и ждал, без особых надежд, что Мария возьмет трубку. Когда он звонил последний раз, то уже не мог подавить тревожного предчувствия беды.
Возвращаясь домой на грузовичке, специально оборудованном для выступлений, он увидел на Пасео-де-Грасиа пальмы во всем их весеннем великолепии и содрогнулся от горькой мысли: каким будет этот город без Марии. Последняя надежда испарилась, когда он увидел свою записку все еще пришпиленной к двери.
Он так расстроился, что забыл покормить кота.
Только теперь, когда пишу эти строки, я вдруг понял, что никогда не знал, как его звали на самом деле, в Барселоне все мы знали только его артистическое имя: Маг Сатурно. Это был человек со странным характером, необщительный и неуживчивый, однако тактом и приветливостью, которых ему не хватало, с лихвой была одарена Мария. Она вела его за руку по этому человеческому сообществу, полному великих загадок, где никому бы никогда не пришло в голову, беспокоясь о жене, позвонить кому бы то ни было после полуночи. Однажды, давно, едва приехав в Барселону. Сатурно позвонил кому-то среди ночи и потом никогда больше не желал вспоминать об этом. И все-таки тут он решился позвонить в Сарагосу, и полусонная бабушка, ничуть не встревожась, ответила, что Мария уехала сразу после обеда. Он заснул лишь на рассвете и проспал не больше часа. Ему приснился вязкий сон: Мария в оборванном, забрызганном кровью подвенечном платье, — и он проснулся от ужаса в уверенности, что она опять оставила его одного, и теперь уже навсегда, в этом огромном — без нее — мире.
За последние пять лет она уже уходила трижды, с тремя разными мужчинами, если считать и его самого. Она бросила его в Мехико через полгода после того, как они познакомились, в разгар безумной любви, когда они умирали от счастья в служебной каморке в районе Ансурес. Однажды на рассвете ее не оказалось дома, после того как всю ночь они предавались разнузданным любовным забавам. Она оставила все свои вещи, даже обручальное кольцо от предыдущего брака, и письмо, где говорила, что не в состоянии больше выдерживать этот безудержный любовный шторм. Сатурно решил, что она вернулась к первому мужу — они вместе учились в школе, поженились тайком из-за ее малолетства, но после двух лет безлюбой жизни Мария ушла от него. Но нет: она вернулась к родителям, и Сатурно поехал за нею, намереваясь увезти во что бы то ни стало. Он умолял ее, не ставя никаких условий, обещал куда больше, чем готов был выполнить, но наткнулся на несокрушимую решимость. «Бывает любовь долгая, а бывает короткая, — сказала она ему. И заключила безжалостно: — Эта оказалась короткой». Она была непреклонна, и он сдался. Но однажды ранним утром, в день Всех Святых, возвратившись домой в свою осиротевшую почти год назад квартирку, он увидел ее спящей на тахте в гостиной, в венке из флердоранжа и в длинной пенящейся фате беспорочной девственницы.
Мария рассказала ему правду. Новый жених, бездетный вдовец с вполне сложившейся жизнью, решивший жениться основательно — церковным католическим браком, бросил ее в подвенечном платье у алтаря. Ее родители решили — как бы то ни было — праздник отметить. Она поддержала игру. Танцевала, пела вместе с марьячи, выпила лишнего и, терзаясь запоздалыми угрызениями, в полночь отправилась к Сатурно.
Его дома не было, но она нашла ключи под цветочным горшком в коридоре, где их всегда оставляли. На этот раз безо всяких условий сдалась она. «Л теперь — надолго?» — спросил он. Она ответила ему строкой из Виннисиуса ди Морайса: «Любовь — вечна, покуда длится». Два года спустя она все еще была вечной.
Казалось, Мария повзрослела. Забыла свои актерские мечтания и посвятила себя целиком ему — и в профессии, и в постели. В конце года они поехали на конгресс магов в Перпиньян и на обратном пути заехали в Барселону. Город им так понравился, что они жили здесь уже восемь месяцев, и — все складывалось хорошо — купили квартиру в типичном каталонском квартале Орта; дом был шумный, без привратника, но места было достаточно хоть для пятерых детей. Это было счастье, насколько оно возможно, и длилось оно до конца той недели, когда Мария взяла напрокат машину и отправилась в Сарагосу навестить родственников, пообещав вернуться к семи вечера в понедельник. Занимался четверг, а она все еще не подавала признаков жизни.
В понедельник следующей недели позвонили из страховой компании арендных автомобилей и спросили Марию. «Я ничего не знаю, — сказал Сатурно. — Ищите ее в Сарагосе». И повесил трубку. Через неделю к нему домой пришел полицейский и сообщил, что машину нашли, совершенно раздетую, на глухой дороге близ Кадиса, в девятиста километрах оттого места, где ее оставила Мария. Полицейский хотел знать, известны ли ей какие-либо подробности ограбления. Сатурно в это время кормил кота и обернулся лишь, чтобы сказать без экивоков: пусть не тратят времени, жена его сбежала из дому, и он не знает, с кем и куда. Он был совершенно уверен в том, что говорил: полицейский почувствовал себя неловко и извинился. Дело закрыли.
Подозрение, что Мария снова бросила его, навалилось на Сатурно, когда он вспомнил о том, что случилось на Пасху в Кадакеше, куда они были приглашены Росой Регас походить под парусом. Мы сидели в «Маритиме», битком набитом грязном баре, в «La gauche divine»1, на закате франкистской поры, сидели на железных стульях за железным столиком, за которым с трудом помещалось шестеро, а тут нас уселось двадцать. Докурив уже вторую за день пачку, Мария увидела, что спички кончились. Худощавая, мужественно волосатая рука с бронзовым романским браслетом на запястье протянула ей сквозь застольную сутолоку огонь — прикурить. Она поблагодарила, не глядя, кто это, но Маг Сатурно увидел, кто. Костлявый безусый юнец с мертвенно-бледным лицом и длинными, до пояса, иссиня-черными волосами, завязанными конским хвостом. Оконные стекла бара еле выдерживали бешеные порывы весенней трамонтаны, а он был в легком свободного покроя костюмчике из грубого хлопка и на ногах — абарки, какие носят крестьяне.
Осенью они встретили его в ресторанчике, где подавали моллюсков, в квартале Барселонета; он был в том же небрежно-простецком наряде, но на этот раз с косичкой вместо конского хвоста. Он поздоровался с обоими как со старыми друзьями, но по тому, как он поцеловал Марию и как она ответила ему. Сатурно заподозрил, что они за это время тайком встречались. Несколько дней спустя он случайно увидел в домашней телефонной книжке новый номер, записанный Марией, и немилосердное прозрение ревности подсказало, чей это телефон. Подробные сведения о незваном друге доконали его окончательно: двадцать два года, единственный сын богатых родителей, декоратор витрин для модных магазинов со смутной славой бисексуала и вполне утвердившейся репутацией профессионального утешителя замужних дам. Однако Сатурно взял себя в руки и держался до того дня, когда Мария не вернулась домой из Сарагосы. Тогда он принялся звонить по тому номеру не переставая, сначала — каждые два или три часа, с шести утра до следующего утра, а потом — всякий раз, как оказывался рядом с телефоном. Никто не отвечал, и от этого его терзания становились еще тяжелее.
На четвертый день по телефону ответила андалуска, пришедшая убирать квартиру. «Сеньорито уехал», — ответила она ему неопределенно, чем окончательно вывела из себя. Сатурно не удержался от искушения спросить, не находится ли там случайно сеньорита Мария.
— Никакая Мария тут не живет, — ответила ему женщина. — Сеньорито — холостяк.
— Это я знаю, — сказал он. — Не живет-то не живет, но ведь наведывается. Так?
Женщина взъярилась:
— А тебе-то что, хрен собачий?
Сатурно положил трубку. Разговор с андалуской показался ему лишним подтверждением того, что для него стало уже не подозрением, а жгущей уверенностью. Он потерял над собой контроль. Все следующие дни он звонил — по алфавиту — всем знакомым в Барселоне. Никто ничего не мог ему сообщить, но с каждым звонком он становился все несчастнее, а его ревнивый бред стал притчей во языцех у всех закоренелых полуночников «La gauche divine»; ему отвечали какой-нибудь шуточкой, а он страдал. И только тогда Сатурно понял, до чего он одинок в этом прекрасном, призрачном и непроницаемом городе, где никогда бы, наверное, и не мог быть счастливым. Рано утром, покормив кота, он скрепил сердце, чтобы не умереть, и принял окончательное решение забыть Марию.
За два месяца Мария все еще не привыкла к жизни санатория. Чтобы выжить, поклевывала немного из тюремных харчей с помощью ножа и вилки, прикрепленных цепью к длинному тесовому столу, упершись взглядом в портрет генерала Франсиско Франко, словно председательствующего в этой мрачной средневековой трапезной. Вначале она сопротивлялась монастырскому расписанию с его дурацкой рутиной из заутрени, вечерни и прочих церковных служб, на которые уходила большая часть времени. Отказывалась играть в мяч во дворе и работать в мастерской — делать искусственные цветы, этому занятию некоторые затворницы предавались исступленно. Но по прошествии трех недель постепенно начала включаться в жизнь монастыря. Все в порядке, говорили врачи, поначалу все так себя ведут, но рано или поздно приобщаются к остальным.
Отсутствие сигарет — в первые дни она доставала их у охранницы, продававшей курево на вес золота, — превратилось в муку, когда ее скудные деньги закончились. Какое-то время она утешалась газетными самокрутками, которые затворницы делали из окурков, выуженных в помойке, — желание курить превратилось почти в такую же навязчивую идею, как позвонить по телефону. Жалкие песеты, которые позднее она стала зарабатывать изготовлением искусственных цветов, доставляли мимолетное облегчение.
Но тяжелее всего было ночное одиночество. Многие затворницы лежали в темноте без сна, как и она, но не отваживались шевельнуться: ночная охранница у запертых на цепь и висячий замок дверей тоже не спала — бдела. И все-таки однажды ночью Мария, замученная тяжкими мыслями, спросила достаточно громко, чтобы ее услышали рядом:
— Где мы?
Ясный и серьезный голос ответил ей с соседней кровати:
— На дне ада.
— Говорят, это — земля мавров. — Другой голос, более далекий, разнесся по всей спальне. — Похоже, правда, потому что летом, в лунные ночи, слышно, как у моря собаки лают на луну.
Громыхнула цепь на дверном кольце, точно корабельный якорь, и дверь отворилась. Церберша — единственное, казалось, живое существо во внезапно наступившей тишине — принялась ходить из конца в конец спальни. Мария оцепенела, и только она одна знала — почему.
В первую же неделю ее жизни в больнице ночная охранница без экивоков предложила Марии спать с нею в ее комнате-сторожке. Начала с делового предложения: любовь в обмен на сигареты, на шоколад, на все что угодно. «У тебя будет все, — говорила она, дрожа от возбуждения. — Заживешь как королева». Получив отказ, охранница переменила тактику. Она стала совать ей любовные записки под подушку, в карманы халата, оставлять в самых неожиданных местах. Настойчивые душераздирающие послания способны были потрясти и камень. С месяц назад она, казалось, смирилась с поражением, и тут — ночное происшествие в спальне.
Убедившись, что все затворницы спят, охранница подошла к постели Марии и принялась шептать ей в ухо ласковые непристойности, целовать лицо, напрягшуюся от ужаса шею, окаменевшие руки, исхудавшие ноги. И наконец, думая, возможно, что оцепенела Мария не от страха, а от удовольствия, решилась пойти дальше. И тут Мария так двинула ее рукой, что та упала на соседнюю кровать. Разбуженные затворницы всполошились, разъяренная охранница вскочила на ноги.
— Ну, сука, — заорала она, — вместе сгнием в этом свинарнике, ты еще будешь сходить по мне с ума.
Лето наступило без предупреждения в первое воскресенье июня, и пришлось принимать срочные меры: задыхающиеся от жары затворницы стали во время церковной службы сбрасывать с себя длинные шерстяные балахоны. Марию забавляло это зрелище: охранницы гонялись за голыми больными по храму, точно играли в жмурки. Стараясь в поднявшейся суматохе уклониться от нечаянных ударов, Мария каким-то образом вдруг оказалась в опустевшей служебной комнате: жалобно, почти беспрерывно звонил телефон. Мария машинально подняла трубку и услыхала далекий веселый голос — кто-то развлекался, подражая телефонной службе времени:
— Время — сорок пять часов, девяносто две минуты, сто семь секунд.
— Козел, — сказала Мария.
И положила трубку, развеселившись. Она была уже в дверях, как вдруг поняла, что упускает случай, который не повторится. Тогда она набрала шесть цифр в таком напряжении и спешке, что не была уверена, правильно ли набрала собственный номер. Ждала, и сердце бешено колотилось, услыхала знакомый гудок, зовущий и грустный, один, второй, третий, и наконец — голос мужчины ее жизни, из дома, где ее не было:
— Да?
Ей пришлось подождать, пока растает комок слез, застрявший в горле.
— Кролик, жизнь моя, — выдохнула она.
Слезы пересилили. На другом конце провода повисло испуганное молчание, и голос, разожженный ревностью, выплюнул:
— Шлюха!
Трубку бросили.
Вечером Мария в припадке бешенства сорвала со стены в столовой портрет генералиссимуса, запустила им что было сил в окно и рухнула на пол, заливаясь кровью. Ей еще хватило ярости отбиваться от охранниц, которым никак не удавалось укротить ее, пока она не увидела в дверном проеме Геркулину: скрестив руки на груди, та смотрела на нее. Она сдалась. Тем не менее ее отволокли в палату для буйных, утихомирили ледяной водой из шланга и вкатили в ноги укол трементина. Ноги от него так распухли, что Мария не могла передвигаться, и тогда она поняла: нет на свете ничего, на что бы она не пошла, лишь бы выбраться из этого ада. На следующей неделе, возвращаясь в общую спальню, она приподнялась на цыпочки и стукнула в окошко ночной охранницы.
Мария назначила цену и условие, что вначале будет выплачена цена: отнести записку мужу. Охранница согласилась, но предупредила, что все следует держать в полной тайне. И неумолимо нацелилась на Марию пальцем:
— Если станет известно, ты умрешь.
Таким образом в следующую субботу Маг Сатурно прибыл в больницу для душевнобольных на цирковом грузовичке, снаряженном для торжественного возвращения Марии. Директор самолично принял его в своем кабинете, сверкающем чистотой и порядком, как на военном корабле, и любезно информировал его относительно супруги. Никто не знает, откуда и каким образом Мария попала в больницу, сведения о ней были надиктованы лично им после собеседования с нею. Расследование, начатое в тот же день, ни к чему не привело. Больше всего директора заинтересовало, каким образом Сатурно узнал о месте нахождения жены. Сатурно не выдал охранницу.
— Мне сообщили из страховой компании арендных автомобилей, — сказал он.
Директор удовлетворенно кивнул.
— Все-то они узнают, эти страховые компании, непонятно как, — сказал он. Еще раз проглядел историю болезни, лежавшую перед ним на голом столе, и заключил: — Ясно одно: состояние ее тяжелое.
Он готов был разрешить свидание при условии соблюдения необходимых мер предосторожности, и Маг Сатурно должен был пообещать, ради блага своей супруги, вести себя так, как он ему скажет. С ней следует обращаться чрезвычайно деликатно, дабы не случился припадок бешенства, — а такие повторяются все чаще и становятся все опаснее.
— Странно, — сказал Сатурно. — Она всегда была человеком сильных чувств, но большой выдержки.
Врач остановил его жестом много знающего человека.
— Иногда болезнь зреет латентно, долгие годы, а в один прекрасный день проявляется взрывом, — сказал он. — Как бы то ни было, ей повезло, что она попала сюда, потому что мы — специалисты именно по таким случаям, когда требуется жесткая рука.
Под конец он предупредил насчет странной навязчивой идеи Марии позвонить по телефону.
— Не перечьте ей, — сказал он.
— Будьте спокойны, доктор, — сказал Сатурно с веселым видом. — Это — моя профессия.
Зала для свиданий — что-то среднее между тюрьмой и исповедальней, — прежде, в монастыре, была приемной для посетителей. Появление Сатурно не вызвало взрыва радости, чего оба могли ожидать. Мария стояла посреди залы подле столика с двумя стульями и вазой без цветов — она явно приготовилась уходить из больницы, — в жалком пальтеце клубничного цвета и безобразных грязных башмаках, которые кто-то дал ей из жалости. В углу, почти невидимая, скрестив руки на груди, стояла Геркулина. Мария не двинулась с места, увидя входящего мужа, и никаких чувств не отразилось на ее лице с еще не зажившими порезами от оконного стекла. Они спокойно поцеловались.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Счастлива, что ты наконец пришел, кролик, — сказала она. — Это была смерть.
Им некогда было садиться. Задыхаясь от слез, Мария рассказала ему об ужасной монастырской жизни, о жестокости охранниц, о еде, годной лишь собакам, о нескончаемых ночах, когда глаз не сомкнуть от ужаса.
— Не знаю, сколько дней я тут, или месяцев, или лет, но знаю, что один был хуже другого, — сказала она и вздохнула до самой глубины души. — Наверное, мне никогда уже снова не стать собой.
— Теперь все это позади, — сказал он, ласково поглаживая кончиками пальцев свежие рубцы на ее лице. — Я буду приезжать к тебе каждую субботу. А то и чаще, если директор позволит. Увидишь, как все будет хорошо.
Она уставилась на него расширившимися от ужаса глазами. Сатурно попробовал свои салонные штучки. Тоном, каким втирают очки детям, пересказал ей подслащенную версию докторского прогноза.
— Короче говоря, — заключил он, — тебе осталось всего несколько дней, чтобы окончательно выздороветь.
Мария поняла правду.
— Ради Бога, кролик! — ошеломленно воскликнула она. — Только не говори, что ты тоже поверил, будто я сумасшедшая!
— Как ты могла подумать! — сказал он и попытался засмеяться. — Просто для всех гораздо лучше, если бы ты еще какое-то время побыла тут. В лучших условиях, разумеется.
— Но я же тебе сказала, что пришла сюда только позвонить по телефону! — сказала Мария.
Он не знал, как реагировать на страшную навязчивую идею. Посмотрел на Геркулину. Та воспользовалась случаем и показала ему на часы: мол, время свидания истекло. Мария перехватила взгляд мужа, оглянулась и увидела Геркулину, принявшую боевую стойку. И уцепилась за шею мужа, и закричала, теперь уже как настоящая сумасшедшая. Он оторвал ее от себя со всей любовью, на какую был способен, и оставил на милость подскочившей к ним Геркулины. Та, не дав Марии опомниться, взяла ее в ключ левой рукой, а правой, железной, обхватила за шею и крикнула Сатурно:
— Уходите!
Сатурно в страхе бежал.
Тем не менее в следующую субботу, уже оправившийся от пережитого страха, он снова появился в больнице — с котом, одетым точь-в-точь как он сам: в красно-желтое трико, в каком выступал великий Леотар, цилиндр и широченный плащ в полтора запаха, будто для полета. Он въехал на ярмарочном грузовичке во двор монастыря и устроил необыкновенное представление почти на три часа; затворницы радовались, глядя с балконов, кричали кто во что горазд и хлопали не к месту. Были все, кроме Марии, которая не только отказалась от свидания с мужем, но и не стала смотреть на него с балкона. Сатурно почувствовал, что ему нанесли смертельную рану.
— Реакция типичная, — успокоил его директор. — Это пройдет.
Однако не прошло. После многих безуспешных попыток увидеть Марию Сатурно сделал невозможное, стараясь, чтобы она приняла от него письмо, но напрасно. Четырежды она возвращала ему нераспечатанное письмо, не проронив ни слова. Сатурно отступился, но продолжал носить в приемную больницы сигареты, не зная, доходят ли они до Марии, пока действительность не одолела его.
Больше о нем не слыхали, известно лишь, что он заново женился и вернулся на родину. А перед отъездом из Барселоны оставил полудохлого от голода кота одной своей случайной подружке, которая к тому же взялась носить сигареты Марии. Но и она вскоре исчезла. Роса Регас вспоминает, что видела ее однажды в магазине «Корте-Инглес», лет двенадцать назад, с обритой головой, в оранжевом балахоне какой-то восточной секты и с необъятным животом. Она рассказала Росе Регас, что носила сигареты Марии, когда могла, и разрешала другие срочные непредвиденные проблемы, пока в один прекрасный день не нашла на месте больницы груду развалин, словно дурное воспоминание о тяжелых временах. Мария же в последний раз, когда она ее видела, показалась ей вполне разумной, немного пополневшей и довольной мирной жизнью монастыря. В тот раз она отнесла ей и кота, потому что давно кончились деньги, которые Сатурно оставил на его прокорм. Не читал, пока ;o)
|
в теме про кино обсуждали фильм "Пиджак"
посмотрел фильм "Пиджак". ИМХО идея взята у Джека Лондона "смирительная рубашка" но конечно сюжет совсем другой. Хороший фильм - глянуть можно разок.
