А между тем через бездну пространства на Землю смотрели глазами, полными зависти, существа с высокоразвитым бесчувственным интеллектом, превосходящие нас настолько, насколько мы превосходим вымерших животных…
Герберт Уэллс
За Волгой для нас земли нет!
Снайпер Зайцев
При виде едущей навстречу тачки (нет, не автомобиля – тачки в исконном значении этого слова) гадюка дёрнулась вправо, влево и, уразумев, что бежать некуда, поспешно свернулась в сложный пружинистый узел, изготовилась к броску. Молоденькая, полуметровая. Особенно трогательно выглядел хвостик, которым она угрожающе постукивала по утоптанной до глянца грунтовке. Честно предупреждала, что голыми руками не возьмёшь.
– Ну! – сказал Георгий, останавливая тележку. – А дальше?
Дальше гадючка сообразила, что ей дают шанс, и, метнувшись к левой обочине, попыталась перехлестнуть насыпь с разгона. Не удалось. Кинулась ещё раз – и опять съехала на дорогу. В панике обернулась к Георгию и, вновь приняв боевую позицию, принялась нервно постукивать хвостиком.
– Нужна ты мне! – хмыкнул тот. – Змееборца нашла…
Отпустил рукоятки и огляделся, высматривая прутик подлиннее – подсадить. Прутика поблизости не оказалось, а юная рептилия тем временем сумела-таки с третьего раза одолеть, прямо скажем, невеликое препятствие. Извилисто шевельнулись за обочиной белобрысые выгоревшие до пунцовых оттенков сорные колоски. Овсюг какой-нибудь…
– И больше, смотри, на дорогу не суйся, – строго посоветовал вослед Георгий. – Тут покруче тебя гады ползают. Расплющат – и не заметят.
Впереди, над песчаными буграми, поросшими кое-где быльём, давно уже показался город. Запросто можно было вообразить, будто до него час ходьбы. Однако ещё полсотни шагов – и впечатление это исчезнет: за песчаной грядой блеснёт Волга. Естественная преграда, глядя на которую опять-таки можно потешить себя иллюзией, что цепкие щупальца с того берега до тебя не дотянутся.
По сути, город давно уже принадлежал чужим, хотя далеко не все об этом знали, полагая события последнего времени просто стечением обстоятельств или даже карой за грехи. Словно бы подёрнутый тончайшим сизым пеплом, он смотрелся отсюда точно так же, как десять – пятнадцать лет назад, если, конечно, не сосредотачиваться на скелетах невероятных, нечеловеческих конструкций, вознёсшихся недавно над людским жильём.
А ведь пока их только ещё монтируют. Как же они будут выглядеть в готовом виде?
Впрочем, не надо о грустном. Сосредоточимся на милом сердцу занятии.
Давным-давно, задолго до нашествия, как раз напротив дачных посёлков набежала на мель баржа с камнем. Так, во всяком случае, рассказывали. Чтобы сняться, пришлось разгрузить её прямо на мелководье. Год от года Волга мыла камушки, шлифовала с песком. Сначала Георгий, приходя купаться, просто подбирал приглянувшиеся голыши и складывал на участке горкой. Потом придумал мостить ими дорожки.
Хорошо, когда есть чем отвлечься. Камушек к камушку – так и забудешь, хотя бы на время, о том, что нас всех ожидает в ближайшем будущем…
Препятствие подкралось незаметно. Не вскинь он вовремя глаза, так бы и въехал тачкой в перегородившие грунтовку двустворчатые ворота, наспех сваренные из кусков арматуры. В обе стороны от неведомо когда возникшей преграды по песчаным буграм разбегалась колючая проволока. А на самих воротах висел замок.
– Что за хрень? – пробормотал Георгий, озираясь.
По ту сторону ограждения близ решётчатых врат утвердилась на диво обшарпанная будка, уже окрашенная на треть мерзкой краской рептильного гадливо-зелёного цвета.
– Эй! А люди тут есть?
Молчание. Хотя какие-то шорохи и постукивания из-за будки слышались. Решив не церемониться, Георгий достал из матерчатой сумки железный совок, которым выкапывал увязшие в песке голыши, и с маху грянул им по арматурине. Потом ещё раз.
– Погреми мне там, погреми, – отозвался знакомый шамкающий голос, а минуту спустя из-за будки показался и сам Евсеич. В укапанных краской кроссовках, в камуфлированных штанах с подтяжками и в соответствующей штанам панамке. На бурой от загара старческой груди расползлась самосевом седая поросль. В морщинистой испещрённой зелёными чешуйками ручонке, напоминающей лапку некрупного динозавра, – плоская малярная кисточка.
– Ты теперь сторож тут, что ли? – поздоровавшись, озадаченно спросил Георгий.
В ответ пенсионер величаво наклонил пятнистую свою панамку. Водянистые прозрачные глаза строги, губы поджаты. Сразу видно, при должности человек.
– Ну, открывай тогда…
– Не имею права, – с достоинством отвечал беззубый Евсеич.
– Я ж не на машине! Или тут и с тележек плату брать будут?
– Приказано никого не пускать, – помедлив, с расстановкой известил Евсеич.
– Как никого? – ошалел Георгий. – А купаться пойдут?
– Никого, – подтвердил Евсеич.
– Погоди! Кто приказал?
Мог бы и не спрашивать. Приказ был явно нелюдской. Кроме того, на левом столбе ворот обнаружилась временно приютившаяся там табличка, поясняющая на трёх земных языках, кому теперь принадлежит территория. Ну вот и до левобережья добрались. Чуяло сердце.
– Неужто и берег оттяпали? – У Георгия даже голос упал. – Это ж муниципальная собственность…
– Ну вот, стало быть, муниципалитет и того… и уступил…
Уступил… Георгий стиснул зубы. Да он давно уже нас всех им уступил. С потрохами…
– Что ж, и к Волге теперь не выйдешь?
– Почему? На пристань дорогу оставили…
Тем часом из-за будки показалась супруга сторожа, огромная коренастая карга. И тоже с помазком.
– Что? Отъездился за камушками? – ликующе приветствовала она Георгия. – У, злыдень! Весь берег к себе на участок перетаскал. Шиш теперь поездишь…
Лицо её, и без того исковерканное жизнью, а теперь вдобавок радостно ощеренное, вызывало такую неловкость за род людской, что Георгий не выдержал, опустил глаза. Несколько секунд непонимающе смотрел, как по отлогому склону ползёт жучок, оставляя на сухом песке узор, напоминающий след крохотной велосипедной шины.
– Дорожки он мостит… Погоди! Ещё и то, что упёр, вернуть заставят… Это тебе не свои!
Георгий очнулся и, пропустив мимо ушей выпад старой язвы, взглянул в лицо сторожу. Тот моргнул. Как перед оплеухой.
Оплеуха последовала, но в устном виде.
– Евсеич! Ты ж им жаберные щели порвать грозил! Земля, говорил, гибнет, Родина гибнет… А теперь? Сам, выходит, нелюдям служишь?
Старикашка опешил, почти устыдился.
– Да?.. – визгливо отвечала за супруга карга с помазком. – А жить на что? Много ты на пенсию проживёшь! Нелюди… Бога за таких нелюдей молить!
И Георгий вновь оглядел с тоской бредовые конструкции, фантастические создания чуждого разума, встающие над сизыми контурами города.
«Да, вот так, – подавленно мыслил он. – Ещё и бога за них молить… Кто бы нас ни мордовал – возлюбим до самозабвенья. То царю-батюшке задницу лизали, то вождю всех времён и народов, то законно избранному Президенту… А чем, скажем, хуже клоака марсианина?»
Разумеется, к Марсу чужие никакого отношения не имели, но, с другой стороны, какая нам разница, откуда они заявились…
– Евсеич, – позвал Георгий. – А что ж у тебя колючка такая жидкая – в две нитки?
– Доплетать будем…
– Так это когда ещё будет! Дырявая граница-то, а, Евсеич?
В младенчески-прозрачных глазах ворохнулся испуг.
– Нельзя, – беспомощно сказал сторож.
– Да ладно тебе – нельзя! Чего тут мудрёного? Верхнюю проволоку оттянул, на нижнюю наступил… Хочешь, научу?
– Звони давай! – заполошно закричала на мужа сторожиха.
– Не надо, не звони, Евсеич, никуда, – успокоил Георгий. – Я человек мирный, законопослушный. Велено повернуть оглобли – поверну. А вот в выходные… – Он приостановился, предвкушая. – Прикинь: попрутся дачники на Волгу – толпой, на машинах, да ещё и гости к ним наверняка понаедут… Они ж тебя вместе с проволокой снесут! С будкой и с воротами! В такую-то жару…
Престарелая чета переглянулась со страхом. Тоже, видать, вообразили.
– Да я им говорил уже, – чуть ли не оправдываясь перед Георгием, жалобно взвыл Евсеич. – К субботе вооружённую охрану обещали…
– Сами явятся или так, людей пришлют?
– Людей… – стонуще отвечал Евсеич.
– Жаль… А то давненько я на них не любовался, на уродов…
Прищурился со вздохом на песчаные бугры, из-за которых никогда уже не блеснёт полуденная Волга, – и, развернув порожнюю тачку, молча покатил её прочь. Карга вопила вослед что-то обидное, но Георгий не вслушивался. Горло перехватывало.
Братья по разуму… Каин с Авелем… Но умные, умные твари, ничего не скажешь. Если вмешаться самим – это, не дай бог, в человечьей кровушке замараешься. А так – побили аборигены аборигенов. Что с них взять, с приматов недоразвитых…
Пойма отдыхала, отходила помаленьку от страшной прошлогодней засухи. Никогда такого не бывало, даже старожилы не упомнят, чтобы весной вода не пошла в озёра и ерики. Не пошла, однако. Закованные в броню запёкшейся ряски пруды мелели под истошные причитания лягушек, дачники, оставшись без полива, спешно принимались бить скважины, чем напоследок обогатили буровиков. В садах-огородах ещё так-сяк, а в самой пойме осень наступила в конце июля. Желтели тополя, становились прозрачны до срока. Появились невиданные в наших краях птицы – не иначе, обитатели полупустынь. Пересыхая, илистые водоёмы обращались в подобия пепельных лунных кратеров. Апокалипсис, братцы, конец света.
Причина была известна: плотина сбросила воду в недостаточном объёме. О том, почему она так странно поступила, сильно спорили, выдвигали самые подчас невероятные объяснения, но сходились в одном: без чужих не обошлось. Знаем, знаем, откуда ноги растут! Извилистые, с присосками.
Большинство уверяло, будто всё дело в энергии. Они ж её, по слухам, мегаваттами жрут! Вот, стало быть, и дали установку: через шлюзы воду не гнать – гнать только через турбины.
Георгию версия казалась сомнительной. Сам он был убеждён в другом: чужаки просто-напросто хотели согнать людей с насиженных мест. Потом увидели, что здешние обитатели – народ упорный, и сами испугались. Один год без воды дубравы и рощи выдержат, восстановятся, а вот пара-тройка лет – это уже не шутка. Ну и кому нужна зона экологической катастрофы?
Так или иначе следующей весной вода в ерики хлынула – и держали её довольно долго. Надо полагать, решили сменить тактику. Да что там полагать! Уже сменили…
Стало быть, прощай, Волга, прощайте, картавые звонкие чайки, ребристый песок на мелководье – как отпечаток Божьего пальца, ящеричная сетка солнечных бликов и лениво клубящиеся на обрывчатом бережку отражения волн… Теперь любуйся на всё это издали, с борта пароходика… при условии, что хотя бы пристань уцелеет. А на пляжах и отмелях будут теперь колыхаться влажные коричневые туши чужих…
Георгий остановил тачку возле бара – так пышно именовался бетонный квадрат под жестяным навесом, прилегающий к строению из белого кирпича. Архитектурно оно и само напоминало кирпич с окнами, дверью и реликтовой надписью «Магазин». Эх, где вы, невозвратные светлые дни, когда магазины ещё назывались магазинами, тачки – тачками, люди – людьми…
Торговая точка была обнесена тонкой металлической оградой, которую от великого ума додумались выкрасить серебрянкой. Кладбищенские мотивы. Как раз под настроение.
Продавщица на точке правила новая. Этакая малость перезрелая хуторская красавица. Лёгкая мордастость в сочетании с сильной глазастостью.
В другой бы раз смена власти за прилавком огорчила Георгия – новые всегда не доливают. Чтобы доливали, надо познакомиться, подружиться, бывает даже, что и переспать. Беспрекословно приняв высокую пластиковую посудину, добрая треть которой была заполнена пеной, мрачновато-задумчивый, он присоединился к двум другим человеческим особям, что сидели под жестяным навесом, причём каждый за своим столиком, полуотворотясь друг от друга. Один – Володька из «Початка», второго, одетого не по-дачному, Георгий видел впервые. И сто лет бы ещё не видел. Холёное начальственное рыло, надменные оловянные гляделки. Самоуважение, как говаривал опальный ныне классик, титаническое.
Георгий поздоровался. Володька, ясное дело, ответил. Второй спесиво промолчал. Ну и чёрт с тобой!
– А чего это ты порожняком? – подначил Володька. – Камушки кончились?
Внешность ему явно досталась в наследство от татарских оккупантов: был он смуглый, скуластый, смолоду высохший в корешок и с тех пор уже не меняющийся…
А может, переживём, а? Татар-то вон пережили… Хотя что татары? Татары – люди…
– Да, – отрывисто сказал Георгий. – Кончились.
Пена в пластиковой посудине оседала издевательски медленно. Не дожидаясь, пока пиво согреется, хлебнул, утёрся.
– Спруты! – проклокотал с ненавистью.
За соседним столиком шевельнулись.
– А кого это вы – спрутами? – неприязненно поинтересовались оттуда.
Ишь! Правда-то глаза колет. Не иначе сам на них работает. За хозяев обиделся…
– Уродов, – любезно пояснил Георгий.
– А уродами? – хищно спросил оловянноглазый.
– Спрутов.
Володька, встопорщив в улыбке рыжеватые прокуренные усы, поглядывал с любопытством то на одного, то на другого.
– А вы знаете, что вам может грозить за такие высказывания? – помолчав, напряжённо спросил незнакомец.
Георгий пил пиво. На лице его было написано блаженство, под которым, однако, таилось бешенство.
– Ничего, – беззаботно отозвался он, ставя на столик опустевший пластик. – С детства, знаете, не люблю обитателей океанских глубин. Какие-то они все… бородавчатые, склизкие… А что, есть закон, охраняющий честь и достоинство любого головоногого? Так мы ими вроде закусываем… – И Георгий в доказательство шевельнул пальцем лежащую перед Володькой вскрытую упаковку сушёных кальмаров.
– По-моему, вы имели в виду не обитателей океанских глубин…
– Да я много кого имел… – И похабная ухмылка в придачу.
Рыло окаменело.
– Это пошлость, – объявило оно.
«Ну, гад, – стиснув зубы, подумал Георгий. – Сейчас я тебя уделаю…»
– Нет, правда! – с подкупающим простодушием обратился он к Володьке. – Вот господин обвиняет меня в разжигании межвидовой розни…
– Я не обвиняю, – буркнул господин.
– Нет, многие разжигают, – проникновенно продолжал Георгий. – Умышленно внедряют, например, в сознание народа, будто волки поголовно хищники! Да, согласен, встречаются среди них и такие. Но зачем же всех-то под одну гребёнку?
Володька хрюкнул. Господин раздул ноздри.
– А я-то – интернационалист! – оправдывался Георгий. – Даже не интернациалист, а этот… интер… Как будет «вид» по-латыни?
– А хрен его знает, – лыбясь, сказал Володька.
– Причём не сразу им стал, Володька, не сразу! В детстве, вот те крест, даже монголоиды мне странными казались. Чужими. Ничего, привык. Люди как люди. Потом негры. Тоже привык. Сейчас, не поверишь, увижу гориллу по телевизору: а что, думаю, человек как человек… Но не всё же, что шевелится, роднёй считать!
Оратора прервал полый звонкий стук. Это холёнорылый, в два глотка прикончив банку «пепси», нервно поставил её на столик. Затем встал и с презрением удалился.
– Кто такой?
Володька пожал плечами.
Георгий взял свою посудину и снова пошёл в магазин.
– Повторите, будьте добры…
И пива ему было отпущено чуть больше, а пены чуть меньше, нежели в прошлый раз. Возможно, за вежливость. Так вот и налаживаются помаленьку добрые человеческие отношения. Человеческие. Подчёркнём это особо.
– На Волгу ходил сегодня? – вернувшись, спросил он Володьку.
– Ходил… – усмехнувшись, промолвил тот.
– И как водичка?
– Ничего. Тёплая. Течение только сильное, сносит…
– Погоди! А как ты шёл?
– Обыкновенно. Проволоку приподнял – и там.
– А гуще заплетут?
– Слышь, – с ленивым превосходством сказал Володька. – Ты прям как в армии не служил. У нас вокруг дивизиона мало того что проволоку – спираль Бруно расстелили. Ковром! В ней танки вязнут, прикинь! А мы топ-топ, топ-топ – так и протоптали тропиночку. В самоволку по ней бегали…
– В субботу охрану поставят, – хмуро сообщил Георгий.
– Ну не по всему же периметру, – резонно заметил Володька. Потом добавил сочувственно, как бы извиняясь: – А вот тебе – да… Тебе труднее. Тачку по песку не пропрёшь…
Всё-таки неунывающий мы народ, люди. Обжимают нас, обжимают, а мы хорохоримся, подмигиваем задорно. Правда, и обжимают умело: неспешно, исподволь, ни в коем случае не лишая надежды. Придавят – отпустят, потом опять придавят, чуть посильнее. Ничего. Выкрутимся, думаем…
Фиг теперь выкрутимся!
– Знаешь, кто мы такие? – сдавленно спросил Георгий. – Реликтовые гоминоиды…
– Кто-кто? – оторопел Володька.
– Про снежного человека слышал?
– Ну…
– Ну вот это мы с тобой и есть. Вытеснят нас в горы, в болота. Кто послабее – вымрет, кто повыносливее – одичает, шерстью обрастёт… Вместо бара этого смонтируют какую-нибудь хрень феерическую… неземную…
Георгий бы говорил ещё долго, но помешали обстоятельства.
– Гля! – прерывая унылое словоизлияние, сказал Володька и привстал. – Вроде сами пожаловали… Кара-катицы!
Георгий обернулся. Из-за осиновой рощицы выплыло нечто сплошь белое от бликов и обтекаемое, как обточенный Волгой голыш. Было оно размером с маршрутку, может быть, чуть пошире, и, казалось, парило, не касаясь полотна дороги. Двигаясь плавно, как бы нехотя, нездешний механизм тем не менее словно по волшебству вырастал на глазах. Георгий уже различал, что корпус его чёрного цвета и вроде бы монолитный, без смотровых отверстий.
Ну вот теперь полная гармония: серебряная кладбищенская оградка и чёрный катафалк…
Даже когда асфальт кончился (шоссе до магазина не дотянули, и оно завершалось дразнящим извилистым языком), чужая машина скорости не сбавила. Что ухабы, что магистраль – им всё едино.
Устройство поравнялось с баром. На секунду Георгию померещилось, будто глянцево-траурный борт стал на миг полупрозрачен – проглянули сквозь него шевелящиеся по-змеиному щупальца и студенистые осьминожьи глаза, равнодушно скользнувшие по убогому жестяному навесу, по двум приматам-самцам за белым пластиковым столиком, по возникшей в дверях самке, тоже вышедшей посмотреть на разумных существ…
Богатое воображение.
– Боевой треножник после ампутации, – язвительно выговорил Георгий, когда машина пришельцев скрылась за углом кирпичеобразного строения из белого кирпича.
– Берег смотреть поехали, – понимающе заметил Володька. – Конечно! У них-то у самих, говорят, земля – шлак, воздух – отрава… А тут рай земной…
– Знаешь, – признался Георгий. – Ну вот наведи они на нас лазеры с орбиты, прямо скажи: уматывайте, а то сожжём…
– Лазеры – это агрессия, – возразил Володька. – За лазеры на них вся Земля возбухнет. А так – мирное сотрудничество…
– М-да… – Георгий усмехнулся с горечью. – Стало быть, скорее Саймак, чем Уэллс…
Володька поглядел вопросительно.
– У Саймака тоже ведь войны миров не было, – со вздохом растолковал Георгий. – У него пришельцы, представляешь, втихаря Америку скупали. В розницу. Без шума и пыли…
– Похоже… – кивнул Володька.
– Да не совсем! В Штатах изволь с каждым американцем торговаться. У нас проще. Зачем тратиться на весь народ, когда можно взять и купить начальство… И ведь порядочными прикидываются, Володька! Дескать, людских законов не нарушаем… Конечно, чего им нарушать, если все законы под них теперь писаны!
– У нас – законы? – поразился тот. Тряхнул башкой, оглянулся. – Гал! Налей-ка ещё пивка…
Перезрелая хуторская красавица, которую, оказывается, звали Галой, кивнула и, забрав со стола стаканы, скрылась в дверях.
Совпадение, конечно, и всё же после появления чёрного механизма местность будто вымерла. Три пыльные сбегающиеся к магазину дороги опустели. Хотя, возможно, они и раньше были пусты, но тогда это как-то не бросалось в глаза.
Для продавщицы внезапное безлюдье означало краткую передышку, и, принеся жаждущим пива, глазастая Гала подсела к столику третьей.
– Слышали уже про «Княжну»?
– Неужто всплыла? – мрачно сострил Георгий.
Его не поняли.
– Ну, та, Стенькина… – вынужден был пояснить он. – «И за борт её бросает…» Говорят, перед концом света всплыть должна.
– Тьфу ты! – Гала досадливо махнула на шутника ладошкой. – Я про турбазу «Княжна».
Про турбазу Георгий кое-что слышал, вернее, не столько про саму турбазу, сколько про её владелицу, роскошную даму, и впрямь державшуюся по-княжески. За глаза её звали мадам Ягужинская. Именно так – в два слова. В делах она, по рассказам персонала, была непреклонна до беспощадности, а слабость имела всего одну: запала на отставного офицерика, не полностью реабилитированного после пребывания в горячей точке. Взяла в мужья и нянчилась с ним самозабвенно. Смазливенький, на девять лет моложе супруги, но, во-первых, со сдвигом, во-вторых, лютый бабник, в-третьих… Да там и в-третьих было, и в-четвёр–тых, и в-пятых…
Поступив на содержание, недолеченный защитник отечества воспринял это как заслуженную боевую награду и пустился во все тяжкие. Семейная жизнь странной пары складывалась, по слухам, увлекательно, с достоевщинкой, с битьём посуды, с обоюдными истериками, рыданиями, примирениями и прочим.
Мадам Ягужинскую Георгий лицезрел неоднократно, каждый раз поражаясь её невозмутимой величавости, а вот что касается супруга, то с этой легендарной личностью ему встретиться так пока и не довелось. Правда, в баре не раз указывали издали на каплевидную иномарку жемчужного оттенка, на которой доблестный бездельник носился по округе в поисках приключений.
– Так что с турбазой?
Гала легла тяжёлой грудью на пластиковый столик и, став ещё глазастее, прерывисто зашептала:
– Предложили продать… И за такую цену, что смех один…
– Кто?
– Ну кто… – Она вскинула кари очи, указав ими сквозь жестяную раскалённую крышу бара куда-то, надо полагать, в глубины космоса.
– Сами?!
– Не знаю, врать не стану. Да через людей, наверно, как всегда. Ну, мадам Ягужинская, конечно, наотрез. Начали грозить…
– Ей пригрозишь! – хмыкнул Володька.
– Она к прокурору, – взахлёб продолжала шептать красавица Гала. – А у прокурора в кабинете…
– Что-нибудь слизистое? – предположил Георгий.
– Не-эт… Ещё они тебе сами светиться будут! Тоже, наверно, их человек… Прокурор извинился, вышел. Будто по делу. А этот повернулся к ней и говорит: «Ну вы что? Ничего не понимаете, что ли? Продавайте за сколько сказано. А иначе даром уплывёт…»
– Ни черта себе! – процедил Георгий.
Володька разочарованно пошевелил бровями, такими же рыжеватыми и прокуренными, как и его татарские усы.
– Я это ещё неделю назад знал…
– И что вчера было, знаешь?
– А что вчера?
– Отбуцкали до полусмерти! За осиновой рощей! В двух шагах от особняка…
– Мадам Ягужинскую?!
– И ещё неизвестно, до полусмерти или… Позвоночник повреждён!
– И кто её?
Продавщица хотела ответить, но не успела.
– Какая тебе разница? – с омерзением бросил Георгий. – Те, кого наняли те, кого наняли те, кого наняли… Будь спокоен, за щупальце не ухватишь. За руку – запросто, а за щупальце – хренушки…
Тут возле серебристой ограды, обрамлявшей серый склеп магазина, остановилась белая «ауди», и Гала, не досказав, поспешила вернуться за прилавок. Мужчины за столиком молчали. Потом в лукавых кочевнических глазах Володьки просквозила какая-то, видать, простенькая догадка.
– Слышь, – брякнул он спроста. – А вдруг это муженёк её уделал?
Да, дожили. Вон какую силу взяли нелюди – шагу по родной земле не ступи…
Георгий закатил тачку в пристроенный к дому сарай (бендежку по-здешнему) и с сожалением оглядел недомощёную дорожку. Не успел. Чуть-чуть до калитки не дотянул. Опередили, твари…
Значит, будем искать выход. Задумчиво низведя очи долу, побродил по участку – и вскоре выход нашёлся. Когда-то Георгий по неопытности утапливал камушки прямо в грунт, от чего они, стоило ударить ливням, быстро уходили в землю. Потом умелец усовершенствовал технологию: сначала стал настилать старый рубероид, потом насыпал тонкий слой песка, а по нему уже начинал выкладывать голыши. Но ни в коем случае не на раствор! Сажать такую прелесть на раствор – варварство… Теперь выяснилось, что две первые ученические мощёнки успели притонуть, зарасти и так или иначе требовали раскопок. А камушки в них, следует заметить, отборные, штучные, не чета нынешним. Вот их и используем.
Георгий повеселел.
На соседнем участке, скрытом от глаз дебрями запущенного винограда, полязгивало, побрякивало. Никанор Иванович по обыкновению возился со скважиной – перебирал насос.
– Добрый день, Никанор Иванович! – крикнул Георгий.
Сосед был глуховат.
– Жора, ты, что ли?
– Я…
Полязгивания и побрякивания прекратились, потом зашуршало – и поверх низкого заборчика в прогале меж виноградных дебрей показался по пояс Никанор Иванович с двумя деталями в руках. Несмотря на жару, был он в рабочей куртке, надетой поверх блёклой клетчатой рубахи, широкое простецкое лицо (кончик носа испачкан солидолом) на треть скрыто защитными очками, отдалённо схожими с маской аквалангиста. Потеряв когда-то на производстве глаз, бывший технолог берёг оставшийся, в прямом смысле, как зеницу ока. Только что картошку в очках не чистил.
Сквозь правое стёклышко на Георгия горестно глянуло поруганное национальное достоинство. Левый, искусственный, глаз соседа, как всегда, смотрел скучающе, чтобы не сказать, цинично.
– Переворот девяносто первого года, знаешь, чьих рук дело? – таинственно и зловеще спросил Никанор Иванович.
– Неужели? – поразился Георгий.
– Ну вот тебе и неужели!
– Вы же раньше на американцев грешили…
– Н-ну… – Сосед замялся. – Одно другому не мешает…
– Тогда уж не рук, а присосок, – заметил Георгий.
– Именно, именно! – вскричал Никанор Иванович. – Правильно ты, Жора, сказал!
Мужик он был хороший, только вот политику чрезмерно любил и патетику. Георгий обтёр ладошкой извлечённый из земли голыш, почувствовал на нём нечто чужеродное, липкое, скользкое – и чуть не выронил. Слизень. Вот мерзость-то! Сбил щелчком на камни и без жалости растёр подошвой шлёпанца. Слизней Георгий не терпел до содрогания. Почти как чужаков. Всё-таки улитки – они какие-то привычные, родные, а эти – порнографически голые, бесстыдные, всепроникающие… Второй год от них спасу нет.
– Никанор Иванович, вы собственность на землю оформили? – спросил Георгий.
Во-первых, пытался приземлить разговор, во-вторых, действительно хотел кое-что разузнать. Сам он, по лености своей, за переоформление документов даже ещё и не брался. А требовали.
Лицо в защитных очках стало суровым, почти жестоким.
– Нет. Не оформил.
– Почему?
– А вот съездишь разок в Среднюю Ахтубу – вмиг поймёшь почему… Продались! – возопил отставной технолог, потрясая лоснящимися от смазки деталями. – Продались чиновнички наши… Вот помяни мои слова: никому ничего не оформят. Чужакам всё отойдёт. Не веришь? Запросто. Есть бумага? Нет! Значит, не владелец… У, м-монстры жукоглазые!
Последняя фраза в устах Никанора Ивановича, отродясь фантастической литературой не увлекавшегося, прозвучала так неожиданно и забавно, что Георгий прыснул.
– Почему жукоглазые?
Сосед насупился.
– Заступаешься, что ли, за них?
– Да не за них, – возразил Георгий, всё ещё не в силах справиться с улыбкой. – За жуков. Симпатичные насекомые, а вы их вон с кем равняете…
Никанор Иванович крякнул.
– Ну, знаешь, жуки тоже разные бывают… – недовольно заметил он. – Колорадский, к примеру…
Тут же притворился, дескать, некогда ему, и, озабоченный, канул в дебри. Так он поступал всегда, если сбивался с мысли.
Шутку, будто именно чужие привели к власти демократов, придумал и поведал Никанору Ивановичу несколько лет назад сам Георгий, за что был обвинён отставным технологом в политической слепоте и потакании западной пропаганде. Оно и понятно: в ту пору пришельцы, хотя и обозначились уже в наших краях, вели себя относительно смирно. Не в пример южанам и китайцам.
А вот тачку он в пристройку закатил рановато. Не в руках же таскать камушки до калитки… Георгий двинулся было к бендежке, когда в зарослях вновь зашуршало, даже захрустело – и сосед показался вновь.
– Всё советскую власть ругаем! – запальчиво выговорил он. – Да разве при советской власти они бы сюда сунулись? Армия какая была, а? Сталин бы с этой поганью чикаться не стал… Вот вымрем – узнаем тогда. Да что там вымрем! Уже вымираем…
– Никанор Иванович, – расстроенно отозвался Георгий. – Меня-то вам что агитировать? Полностью с вами согласен…
– А! Толку с твоего согласия… – Сосед безнадёжно махнул испачканной в солидоле рукой. – Ну не гадюки, а?..
Георгий вспомнил утреннюю встречу с юной рептилией и усмехнулся.
– С гадюками проще…
– Почему за границей их нет?.. – с пеной у рта вопрошал бывший технолог.
– Думаете, нет?
– Да ни одна страна их к себе не пустит! Ни одна!
– Пускают же.
– Да кто их пускает?
– Нам-то с вами какая разница, Никанор Иванович? – устало промолвил Георгий. – Ну не нагрянули бы к нам они… Значит, кто-нибудь другой нагрянул бы. Те же китайцы. Мы ж добыча готовая! Слабое звено…
– Вот потому они и наглеют! – Сосед зашёлся окончательно. – Пока ты и такие, как ты, будут сидеть сложа руки… – Задохнулся, умолк.
– Хорошо, – мрачнея, пропустил сквозь зубы Георгий. – Допустим, никто не нагрянул. Тогда бы нас свои же крутые выжили. Нравится вам такой вариант? Лохи мы с вами, Никанор Иванович. Ло-хи…
– Так я и говорю: будь жив Сталин…
«О ч-чёрт! – подумал Георгий. – Ведь не отвяжется…»
Шагнул к заборчику и, оказавшись почти лицом к лицу с разъярённым собеседником, взглянул прямиком в его правый глаз.
От неожиданности трибун умолк.
– Я рад, что не ошибся в вас, Никанор Иванович, – глуховато, с чувством произнёс Георгий. – Мне нужна ваша помощь.
– Что такое? – всполошился тот.
– У меня есть взрывное устройство, – еле шевеля губами, продолжал Георгий. – Но я гуманитарий. А вы технолог. Помогите разобраться.
Слабо отмахиваясь, чуть ли не открещиваясь, бледный Никанор Иванович пятился от заборчика. Наивный мужик. Всему верит.
– Понимаете, – шептал Георгий. – Сейчас они осматривают берег. А вечером будут возвращаться. Пляж – узкий. С одной стороны склон, с другой – Волга, податься им некуда…
Тут Никанор Иванович уразумел наконец, что его несерьёзный соседушка опять валяет дурака. Даже сплюнул в сердцах.
– Хиханьки тебе! – плаксиво бросил он. – Тут род людской гибнет…
Круто повернулся и сгинул среди листвы. Будем надеяться, на весь день.
Камушков хватило в обрез. Дорожка удалась на диво. Предварительно отмытые в ведёрке голыши, улёгшись один к одному, сияли на солнцепёке голубоватыми плоскими спинками, среди которых встречались подчас и зеленоватые, и чёрные с прожилками, а то и вовсе крапчатые. Красота. Доисторическая баржа, набежавшая когда-то на мель, очевидно, везла самый разнообразный камень.
Мокрый, грязный и счастливый Георгий кинул совок в ведро. Самое время окунуться. На Волгу отныне путь заказан, стало быть, сходим на озеро. Если, конечно, и там ещё дорогу не перекрыли.
Льдистое от тополиного пуха озерцо заметно обмелело. Всё-таки прошлогодняя засуха не прошла для поймы бесследно. Почва жадно вбирала влагу, выпивая водоём снизу. На том берегу невидимая за высоким камышом тёплая компания с поистине казачьей лихостью выводила: «При лужке, лужке, лужке…» Всё правильно. Когда выхода нет и не предвидится, самое время петь народные песни.
Стараясь не касаться скользкого илистого дна, Георгий наплавался вдоволь, а выкарабкавшись на рассохшиеся дровяные мостки, понял вдруг, что не знает, чем теперь заняться. Нет, на даче-то работа всегда найдётся – просто не хотелось.
Огорода Георгий не держал – огурчики-помидорчики проще купить на пристани. Да он, можно сказать, вообще ничего не держал – с тех пор, как овдовел и выпал из этой треклятой жизни. Цветы, посаженные женой, сохранил, деревья, понятно, тоже, а вот грядки сровнял и засеял газонной травой. Похожим образом он вёл себя и в городе. Доставшееся по наследству малое предприятие продал при первом нажиме чужих, совместно нажитую квартиру в центре сдавал, сам обитал в однокомнатке – впрочем, только зимой, а летом перебирался на дачу. Чтобы не одичать окончательно, время от времени подрабатывал переводами и корректурой.
Жил бережливо, иногда доходя до смешного (водку пьём – на спичках экономим), и всё же финансы таяли. Да. Вот так. Конец света ещё не наступил, а деньги уже кончаются.
Рассеянное внимание Георгия нечаянно собралось на шляпке гвоздя, криво торчащего из стены. Сходил за гвоздодёром – и ржавое железо, прокукарекав напоследок что-то вроде: «Умираю, но не сдаюсь», – вылезло, упираясь, из серой от дождей доски. Не так ли и мы сами…
Пойти, что ли, в бар сходить? Тем более повод есть – дорожку закончил…
День был неполивной, народу на участках копошилось немного. Пока шёл до магазина, несколько раз окликнули из-за штакетника. Вопрос задавали один и тот же: «А что это ты без тачки?» Отвечал: «Угнали».
– Кто угнал?!
Многозначительно указывал пальцем в серый от зноя зенит. Они, дескать. Всё они…
Сердечно поприветствовал попавшуюся навстречу зрелую незнакомку с развесистыми бледными боками – и был вознаграждён опасливым «добрый день». Деревенский обычай здороваться с каждым Георгий чтил свято, с удовольствием наблюдая подчас оторопь встречного, судорожно пытающегося вспомнить, где он с тобой мог видеться прежде.
В самом конце улочки пришлось вжаться в забор, давая дорогу бульдозеру. За рычагами сидела сильно татуированная личность, голая до пояса, с сигаретой на губе и, кажется, не слишком трезвая. На запылённой дверце кабины упрямо проступали полузатёртые-полузамазанные слова: «Убей чужого!» Судя по технике исполнения, надпись была делом рук какого-нибудь юного патриота. Осмелели. Заметно осмелели. Раньше предпочитали уклончивое «Убей урода!» Этак скоро, глядишь, дойдём до того, что и впрямь будем всё называть своими именами.
Вскоре воссияла впереди крашенная серебрянкой ограда. Возле входа на территорию магазина приткнулись три легковушки. Под жестяным навесом было уже довольно людно. За столиком в центре бетонного квадрата шумно пробавлялись винцом двое задорных визгливых юношей и три басовито матерящиеся девушки. В левом углу бара прихлёбывал извечное своё розливное пиво всё тот же Володька. Словно и не уходил вообще. Столик напротив единолично оккупировал некто неизвестный. Георгий покосился на него мимоходом и невольно задержал взгляд. Молодой бритоголовый красавец сидел, не касаясь позвоночником пластиковой спинки стула, и, выпятив подбородок, смотрел в никуда. Глаза – мёртвые, ртутные. На столе ополовиненная бутылка дорогой водки и рюмка. Ни закуски, ни запивки.
Взяв пятьдесят граммов коньяка и бутерброд с сыром, Георгий, естественно, подсел к Володьке.
– Никак праздник у тебя? – полюбопытствовал тот.
– Праздник. Дорожку домостил… А ты, я смотрю, решил тут навеки поселиться?
– Ага! Навеки! Я уж и на собрании отсидеть успел… Только-только подошёл.
– Шумно было на собрании?
Володька ощерил зубы. Редкие. Желтоватые. Зато свои.
– Помнишь, как лягушки в прошлом году вопили? «Безобразие! Возмутительно! Озеро пересыхает! Надо что-то делать! Переизбрать правление! А то совсем без воды останемся!..» – Лягушачьи интонации вышли у него забавно и очень похоже. – Так и мы. Один к одному. У нас же в «Початке» контингент – какой? Пенсионерки, бабушки-старушки… Но горла-астые…
– А что у вас там пересыхает?
– Ну как… Пелагее Петровне яблони повырубили, Клавдии Сергеевне бульдозером штакетник смяли… Выживают старушек.
– Кто?
– А то сам не знаешь кто! Кто нас отовсюду выживает?
– Что ж у вас, сторожа нет?
– Был. Уволился… Да ты с ним знаком, с Евсеичем. Сегодня, чай, виделись…
Георгий пригубил коньяк, откусил краешек бутерброда и принялся в задумчивости жевать. Жевал долго.
– Ума не приложу, что бы мы делали без чужих… – искренне поделился он наконец. – Что ни случись – чужие. Озеро пересыхает – чужие. Яблони вырубили – чужие. Раньше-то и свалить было не на кого…
– А сионисты? – ухмыльнулся Володька.
– Да кто их видел когда?
– А этих кто когда видел? Мы вон их с тобой много сегодня видели?..
Внезапно Володька замолчал. Хитрые татарские глазёнки стали как-то по-особенному пристальны и, пожалуй, тревожны. Георгий оглянулся. Одна из шумных девушек, усиленно играя бёдрами, направлялась прямиком к дальнему столику.
– Мужчина, – позвала она обворожительным хрипловатым баском. – Можно к вам обратиться?..
– Нет, – без выражения произнёс сидящий.
Взгляд его по-прежнему был устремлён в светло-пепельную кирпичную стену магазина.
Деваха изумилась, надула губы.
– Ну что ж вы такой бука… – укоризненно начала она, потом всмотрелась, умолкла и, вроде бы даже малость оробев, вернулась к своим. Те поглядели на неё вопросительно. Ответом была пренебрежительная гримаска.
– Во-от… – как ни в чём не бывало продолжил Володька, возвращая Георгия к прерванному разговору. – Битый, значит, час старушки наши митинговали…
Тот сделал над собой усилие и, снова сосредоточась на коньяке с бутербродом, исключил рокового незнакомца из поля зрения. Дальше глазеть не стоило – так и на неприятность недолго нарваться. Надо будет потом у Володьки спросить, что за тип.
– И чего старушки требуют? Правление переизбрать, а ещё?
– Президенту пожаловаться, – невнятно сообщил Володька, закусывая сушёным волоконцем кальмара. – Президент-то у нас – человек! Не из пресмыкающихся. Пока…
– Матёрый человечище, – заверил Георгий. – Только, знаешь, с кем поведёшься…
Беседа их была прервана странными булькающими звуками. Выставив прямую руку за перила, ограждающие бетонный пятачок бара, бритоголовый красавец с неподвижным лицом лил водку наземь.
– Ты что делаешь, мужик? – взвыл кто-то из задорных юношей.
Не услышав вопля, поставил пустую ёмкость на стол, встал, оказавшись не высокого, как соблазнительно было предположить, а всего лишь среднего роста, и двинулся на выход. Походка – твёрдая, будто не половину бутылки, а всю её вылил в грунт.
Хлопнула дверца иномарки жемчужной масти, ухнул запущенный на полные обороты двигатель – и, стреляя крупным гравием из-под колёс, машина сорвалась с места, исчезла в молочных клубах пыли.
– В больничный комплекс поехал, – понимающе заметил Володька. – Там она и лежит, мадам Ягужинская…
– Так это…
– Тёзка твой, – подтвердил Володька. – Жорка Ягужинский – во всей красе… – Всмотрелся в постепенно проясняющуюся от пыли округу, сокрушённо качнул головой.
– Шибанутый… – обиженно пробасила отвергнутая девушка и добавила ещё несколько слов.
Разливное пиво после коньяка, разумеется, верх вульгарности, но две рюмки подряд было бы дороговато, а посидеть ещё хотелось.
– Чем в клумбу выливать, лучше бы нам оставил… – ворчал Володька. – Тоже мне гусар…
Оба дачника, хотя и принадлежали к разным садовым товариществам, жили неподалёку друг от друга. Бар покидали вместе – не прерывая беседы.
– Дачи? – довольно бодро вопрошал тот, что из «Початка». – Дачи для них – так, мелочь. Если они дачами занялись – считай, остальную пойму давно заграбастали. Да и пойма тоже…
– Теперь уже не в этом суть, – печально отвечал ему тот, что из «Культурника».
– А в чём?
– Понимаешь, Володька… Вот мы говорим: иной разум, иная мораль… А в чём она, иная мораль? В чём он, иной разум? Подумаешь так, подумаешь: может, нет никаких чужаков?
Володька внимательно посмотрел на попутчика.
– Говорил тебе: не мешай пиво с коньяком… – упрекнул он. – Как это?
– Нет, физически они, конечно, есть… – вынужден был поправиться Георгий. – Но уничтожаем-то мы себя – сами! А они – так… пользуются результатами…
– Погоди, – остановил философа Володька. – Это там не сосед твой бежит?
Действительно, по тесной улочке навстречу им торопливо ковылял Никанор Иванович, то и дело всплёскивая руками и как бы заранее прося прощения. Издали было видно, что отставной технолог чем-то сильно потрясён.
– Жора… – выдохнул он за пять шагов, нелепо приседая и беспомощно разводя испачканные в смазке ладони. – Ну не смог… Не успел… Нога-то после травмы… пока дошкандыбал… он уже…
Защитных очков на Никаноре Ивановиче не было, и такое впечатление, что даже его левый, стеклянный, глаз полон отчаяния.
Георгий и Володька бросились к месту события.
По следам траков хорошо было видно, что бульдозер сначала снёс половину забора Сизовых, потом весь штакетник Георгия вместе с калиткой и развернулся на свежевыложенной дорожке.
– Слышу треск, хруст… – задыхаясь, говорил подоспевший Никанор Иванович. – Выбегаю, а он уж твой забор крушит… Вижу: сейчас до моего дойдёт… Я у него на дороге стал, руки раскинул… Ну, меня-то он давить побоялся…
Последний раз нечто подобное было с Георгием года за два до нынешних времён, когда его – в ту пору уже вдовца – угораздило вдобавок ко всем своим бедам въехать на такси прямиком в самую настоящую автокатастрофу. Возникнув из обморока рядом с неподвижным шофёром, он прежде всего подивился прозрачности ветрового стекла (на самом деле никакого стекла не было в помине – вышибло) и лишь потом обратил внимание, что левая рука ниже локтя болтается, как шланг. Ни страха, ни боли не почувствовал, если и взвыл мысленно, то исключительно от досады, представив грядущие расходы и прелести травматологии. Между тем кто-то бегал вокруг машины с криками: «Горит! Горит!» Потом дверцу взломали – и, придерживая раздробленное предплечье, Георгий выбрался наружу. Его отвели на обочину, а он уклонялся от помощи, бормотал: «Я сам, сам…»
И лишь когда усадили на пыльную землю (столкновение произошло за городом), шок кончился – и Георгия буквально опрокинуло навзничь.
Вот и теперь отстранённо, с каким-то даже любопытством он нагнулся, поднял изуродованный траками обломок зеленоватого в прожилках камушка, осмотрел.
– Милицию вызвать… – причитал за левым плечом Никанор Иванович. – В суд его, поганца…
– Кого? – злобно спросил Володька.
– Бульдозериста…
– Костика? Где сядешь, там и слезешь! Что ж они, дурачки – кого попало нанимать? Справка у Костика! Подлечат – выпустят…
Георгий уронил обломок и побрёл по улице, удивляясь собственному равнодушию. Его окликнули. Он не ответил.
На грязновато-медном закате прорисовалась чёрная шипастая нить колючего ограждения. На нижнюю проволоку Георгий наступил, под верхнюю поднырнул. Вскоре за сизовато-серыми песчаными буграми блеснула Волга – покоробленный лист латуни.
Город на горизонте утратил объём, сделался призрачным, плоским. И только силуэты невероятных нечеловеческих конструкций стали, казалось, ещё более чёткими. Неизбежными. Как силуэт Эйфелевой башни над крышами старого Парижа.
Вот тогда и опрокинуло Георгия. Навзничь. Как десять лет назад на обочине.
Был ли кем-то нанят татуированный жилистый придурок с сигаретой на откляченной губе или же порушил заборы, не справясь по пьянке с бульдозером, – какая разница!
Чужаки были виновны во всём.
Справа над песчаной грядой вздувался, очевидно, подсвеченный изнутри, огромный волдырь из неизвестного материала, вскочивший на берегу по их велению. Видимо, что-то вроде жилого купола.
А внизу над тёмным от влаги пляжем бесшумно, как призрак, плыла чёрная глянцевая машина чужих. Вся в бликах, только уже не в белых, а в жёлтых, закатных. Боевой треножник после ампутации. Ближе, ближе…
Будь в руках у Георгия гранатомёт и умей он из него стрелять, не колебался бы ни секунды и рука бы не дрогнула.
Но что ты можешь, гуманитарий хренов?
Взглядом испепелить?
Траурный механизм поравнялся с Георгием и скрылся из виду, заслонённый песчаным гребнем. А в следующий миг там полыхнуло и грохнуло. Как будто кто-то подкрался сзади и что было сил хлопнул с двух сторон ладонями по ушам. Ахнули, отразившись от воды, мощные отголоски.
Дальше из-за гребня раздался короткий громкий шелест (возможно, скрежет – просто сказалась минутная глухота), а чуть погодя – два еле слышных выстрела. Потом ещё два. Должно быть, контрольные.
Георгий по-прежнему стоял неподвижно.
Какое-то время ничего не происходило. Потом зашуршал песок (слух возвращался), и на вершине бугра обрисовалась подсвеченная закатом ладная человеческая фигурка, в которой Георгий незамедлительно узнал своего тёзку Жору Ягужинского.
Бритоголовый красавец, пряча на ходу в карман какую-то вещицу (что угодно, только не пистолет), беглым шагом пересёк открытое пространство и сгинул в зарослях.
Солнце стремительно убывало, съёживалось в уголёк. Собралось в точку меж двух зданий на горизонте – и исчезло совсем. Остался пыльный очерк города на фоне воспалённого неба.
Преодолев оцепенение и страх, Георгий спрыгнул вниз. Оползая по песчаному склону, спустился к воде.
Скупого освещения как раз хватало на то, чтобы рассмотреть всё в подробностях. Чёрная глянцевая глыба завалилась набок, но в остальном казалась ничуть не повреждённой. Распахнутые боковые дверцы напоминали теперь откинутые люки. Именно через них каких-нибудь несколько минут назад, конвульсивно извиваясь, выползали наружу застигнутые врасплох пришельцы, пока четыре беспощадных выстрела в упор не прекратили их конвульсий.
На ватных ногах единственный свидетель приблизился к месту преступления вплотную. Простёртых на мокром песке чужаков было двое. Одного из них, плотного, коротко стриженного брюнета, Георгий видел впервые, вторым оказался тот самый господин, с которым они повздорили сегодня утром в баре. А на чёрной лаковой крыше полуопрокинутого джипа слабо мерцала нанесённая краской из баллончика корявая надпись без единого знака препинания:
МОСКВА УРОДЫ ЗА ВОЛГОЙ ДЛЯ ВАС ЗЕМЛИ НЕТ
июль – август 2007, Бакалда
«Мексиканец», «Под палубным тентом», «Отступник», «Куалу-прокажённый»
кому революция, а кому бокс))
В рассказе засилье москвичей представлено как дело прежде всего для простых людей ужасное, это конечно, наглая и подлая подтасовка. нам похрен кто из нас кровь пьет. всяко бывает в каждом конкретном случае, где то гости чета прикрыли, где то свои беспредельничают. На что способны "свои" в отсутствии догляда из Москвы мы много раз видели, от Адылова до Цапков) Свят свят свят... Еще одна сторона прелестей "своих" кровососов, пикантная в свете данного рассказа, это то, с какой готовностью они, насосавшись нашей крови в эту самую Москву сваливают. 
