Сообщений: 1,144
Миксов: 500  Сказал(а) спасибо: 3,165
Поблагодарили: 1,585
Регистрация: 10.09.2010
|
22.11.2010, 15:54
Думаю, что любой человек, у которого хватит терпения дочитать эту историю до конца...согласится со мною, что этому рассказу тут самое и место...
ПОКАЗАТЬ СПОЙЛЕР СКРЫТЬ СПОЙЛЕР
СКРЫТЬ СПОЙЛЕР Казнь Дамьена
…к нам подошел молодой барон Грендель.
— Я помолвлен, господа! — возвестил он.
— С Эвелин Кетчендорф? — спросил толстый доктор Гандль. — Вам потребовалось на это совсем немного времени.
— Поздравляю, кузен! — воскликнул Аттемс. — Отправь телеграмму матери.
Но Бринкен сказал:
— Осторожно, мой мальчик! У нее эти типично англий*ские, плотно сжатые, сдержанные губы.
Красавец Грендель кивнул:
— Ее мать была англичанкой.
—Я так и думал, — сказал Бринкен. — Будьте осторож*ным, мой мальчик!
Но барон не слушал. Он поставил на стол бокал и побежал танцевать.
— Вы не любите англичанок? — спросил Эрхард.
Доктор Гандль захохотал:
— Разве вы не знаете? Он терпеть не может женщин с происхождением и положением в обществе, в особенности ан*гличанок! Его расположением пользуются лишь толстые, глу*пые, молчаливые женщины — коровы и гусыни.
Бринкен пожал плечами.
— Может, это и так, я не знаю. Но было бы неверно утвер*ждать, что я ненавижу умных женщин; если ум — их единственное положительное качество, то они могут мне даже понра*виться. В любовных делах я боюсь тех женщин, у которых есть
душа, чувства, воображение.
Коровы и гусыни — почтенные животные: они едят зерно и сено и не питаются своими собрать*ями. — Присутствующие молчали, и он продолжил:
— Если вы хотите, я поясню свою мысль. Сегодня рано утром, когда солнце только всходило, я прогуливался по Валь Мадонна и увидел пару изнывающих от любви змей, двух толстых гадюк синевато-стального цвета. Каждая из них была полтора метра длиной. Они скользили между камнями, упол*зали, возвращались, шипели друг на друга. Потом переплелись и, крепко обнявшись и встав вертикально, принялись раскачи*ваться на своих хвостах. Их головы прижимались друг к другу,
пасти были раскрыты, а раздвоенные язычки раз за разом стремительно выстреливали в воздух! О, нет ничего прекрас*ней этой брачной игры! Их отливавшие золотом глаза сверка*ли, и мне казалось, будто на головах у них красовались сияю*щие короны!
Потом, обессилев от эгой игры, они упали на землю в разные стороны и остались лежать, согреваемые солнцем. Сам*ка вскоре пришла в себя. Она медленно подползла к своему смертельно уставшему жениху, схватила его, абсолютно бес*помощного, за голову и принялась его поглощать. Задыхаясь, она бесконечно медленно, миллиметр за миллиметром, загла*тывала своего супруга. Это было ужасно: все мускулы ее тела напряглись в усилии проглотить животное, большее, чем она сама. Казалось, что ее челюсти не выдержат и выскочат. С каждым рывком тело ее мужа все больше и больше исчезало в пасти. Наконец, остался торчать лишь кончик хвоста длиной с человеческую ладонь: продвинуться дальше он просто не мог. А она лежала на земле, распухшая, отвратительная, неспособ*ная даже пошевельнуться.
— Поблизости не было падки или камня? — вскричал док*тор Гандль.
— А зачем? — сказал Бринкен. — Разве я имел право наказывать ее? Природа, в конце концов, работа дьявола, а не бога — это говорил еще Аристотель. Нет, я схватил кончик хвоста, торчавший у нее из пасти, и вытащил незадачливого возлюбленного из чрева его прожорливого идола.
— После этого они еще полчаса лежали рядышком на солнце. Хотел бы я знать, о чем они думали все это время. Потом они поползли в кустарник, причем в разные стороны: он — налево, она —на* право. Даже змея не позволит себе съесть собственного супруга во второй раз. Но этот бедняга после случившегося будет .возможно, осторожнее.
—Тут нет ничего необычного, — сказал Эрхард. — Самка паука всегда пожирает самца после совокупления.
Бринкеи продолжил:
—….богомол, даже не дожидается конца. Вы можете увидеть такое здесь на острове в Адриатическом море, в любое время и на каждом шагу. Она ловко выворачивает шею, хватает ужасными клещами голову своего возлюбленно*го, сидящего на ней, и потихоньку начинает поглощать его —в самой середине совокупления. Ни в одной области, господа,человечество так не приближается к животным, как в своей сексуальной жизни. И я лично не нуждаюсь в сентименталь*ных излияниях даже самой красивой из гурий, которая впос*ледствии внезапно оказывается змеей, пауком или богомолом.
—Я еще не встречал ни одной такой! — заметил доктор Гандль.
—Это вовсе не значит, что ты не повстречаетесь с ней завтра, — ответил Бринкен. — Взгляните на анатомическую коллекцию любого из университетов: там вы найдете самые
невероятные комбинации атавистических уродств, такие, до которых не смог бы додуматься обычный человек, даже если бы напряг всю свою фантазию. Вы найдете там целое животное
царство в человеческом обличье. Многие из таких существ живут семь лет, двенадцать и даже больше. Рождаются дети с заячьей губой, с небом из двух частей, с клыками, с поросячьими головами, дети с перепонками между пальцами рук и ног, с лягушачьими ртами, головами или глазами, дети с рогами на голове, но не оленьими, а похожими на клещи жука-оленя, вы
можете повстречаться с этими чудовищными атавизмами на каждом шагу, и разве стоит удивляться тому, что отдельные черты того или иного животного могут быть повторены в чело*
веческой психике?
Когда кругом столь много подобных атавизмов, разве мож*но поражаться тому, что в некоторых человеческих душах ярко выражены признаки отдельных животных? Это же замеча*тельно, что мы не встречаемся с этим чаще, к тому же, люди не очень-то охотно говорят об этом. Вы можете долгие годы близко общаться с какой-нибудь семьей, не зная, что один из сыновей — полный кретин, упрятанный в соответствующее заведение.
—Согласен! — сказал Эрхард.—И все же вы не объяснили нам, почему имеете зуб на женщин. Скажите, кто был вашим богомолом?
— Мой богомол, — сказал Бринкен, — каждое утро и каж*дый вечер молился богу и даже склонил к этому меня. Не смейтесь, граф, все было так, как я говорю. Мой богомол каж*дое воскресенье дважды ходил в церковь и каждый день — в часовню. Три раза в неделю он навещал бедных. Мой богомол... — он резко оборвал себя, разбавив виски и выпил.
Потом он продолжил:
"Тогда мне было всего восемнадцать, я заканчивал школу, и это были мои первые каникулы.. Случайно я познакомился с сэром Оливером Бингемом, мужчиной лет сорока, и он пригласил меня пого*стить у него в Девоншире. . Там был большой, хорошо ухоженный парк с площадками для игры в гольф и теннисными кортами. Через поместье протека*ла небольшая речка, на берегу которой лежали лодки. В ко*нюшне стояло две дюжины лошадей для верховой езды. Все это было в распоряжении гостей. Тогда я впервые познакомился со щедрым английским гостеприимством. Моя юношеская ра*дость была безграничной.
Леди Синтия была второй женой сэра Оливера. Я сразу понял, что леди Синтия была его женой лишь формально. Сэр Оливер и она жили отдельно, как абсолютно чужие люди. Их нечто не объ*единяло, кроме, пожалуй, изысканной и неестественной веж*ливости, которая, впрочем, не была принудительной. Им обо*им помогала врожденная и усовершенствованная с годами спо*собность к компромиссам.
Гораздо позже я понял, что сэр Оливер, прежде чем пред*ставить меня своей жене, намеревался меня предостеречь. Тогда я просто этого не заметил. Он сказал: "Послушай, мой мальчик! Ты понимаешь, леди Синтия... Будь осторожен!" Он не мог открыто сказать мне то, что думал, и тогда я его не понял.
Сэр Оливер был старым английским помещиком, таким, какого вы можете найти в доброй сотне английских романов: Итон, Оксфорд, спорт и немного политики. Он находил удо*вольствие в сельской жизни, любил свое поместье и был спо*собным фермером. В Бингем-Кастле его обожали все без иск*лючения: мужчины, и женщины. Смугльй блондин крепкого телосложения, с отменным здоровьем и открытым сердцем, он отвечал взаимностью всем окружающим, демонстрируя им свою простую, деревенскую любовь, в особенности к молодень*ким служанкам, причем здесь он не был особенно разборчив.
Все это было настолько очевидным, что лишь одна леди Син*тия, казалось, не замечала этого.
Его откровенная неверность своей жене просто убивала меня. Если на земле и была женщина, которая заслуживала слепой, всепоглощающей любви мужчины, то это была леди Синтия. И поэтому многочисленные измены сэра Оливера ка*зались мне еще более вероломными и омерзительными.
Ей было около двадцати семи лет. Если бы во времена Ренессанса она жила в Риме или в Венеции, ее портреты можно было бы увидеть сейчас не в одной церкви. Я никогда не встре*чал другой женщины, которая была бы столь поразительно похожа на мадонну. У нее были золотистые темные волосы, разделенные посередине пробором, лицо имело замечатель*ные, правильные черты. Глаза, глубокие, как море, казались мне аметистовой мечтой: а длинные, тонкие руки отличались такой белизной, что едва не просвечивались; ее шея — ах, мне казалось, что эта шея вообще делала эту женщину неземной. Шаги были так легки, что их невозможно было услышать. Казалось, что она не ходит, как все, а плывет. Неудивительно, что я влюбился. Я написал дюжину сонетов: первые — на немецком, потом — на английском. Вероятие, они были очень слабыми, но если бы вы прочитали их сейчас, то смогли бы представить себе необыкновенную красоту леди Синтии и со*стояние моей души.
И эту женщину постоянно обманывал сэр Оливер, даже не стараясь хоть как-то скрывать это. Естественно, подобное по*ведение могло вызывать у меня лишь неприязнь к нему, с которой я ничего не мог поделать. Он заметил это и раз или два пытался заговорить со мной, но не мог найти подходящего предлога.
Я никогда не видел, чтобы леди Синтия смеялась или пла*кала. Она была необыкновенно тихой и напоминала тень, не*слышно скользящую по коридорам замка и парку. Она не ез*дила верхом, не играла в гольф, не увлекалась никаким видом спорта. Не занималась она и домашним хозяйством—это было предоставлено старому дворецкому. Но, как я уже сказал, она была очень набожна—регулярно ходила в церковь и посещала бедняков из трех деревень. Всякий раз, прежде чем сесть за стол, она произносила молитву. Каждое утро и каждый вечер она ходила в часовню замка, становилась на колени и моли*лась. Я никогда не видел, чтобы она читала газету, и лишь несколько раз замечал у нее руках книгу. Правда, она много времени уделяла вышиванию, и у нее получались великолеп*ные кружева и кайма. Иногда она садилась за рояль или играла
на органе в часовне. Держа иглу в руках, она часто тихо напе*вала, и почти всегда это была какая-нибудь простая мелодия. Прошло много лет, прежде чем я понял абсурдность тою, что эта женщина, у которой никогда не было детей, любила петь колыбельные песни. Тогда же я относил это на счет ее задум*чивого, мечтательного состояния, и это даже меня очаровыва*ло.
Найти отношения установились с первого же дня: она была госпожой, а я — ее послушным пажем, безнадежно влюблен*ным, но безупречно себя ведущим. Иногда она разрешала по-читать мне вслух романы Вальтера Скотта. Она терпела мое присутствие рядом с собой, когда играла или шила, и часто пела для меня. За обедом я обычно сидел рядом с ней. Так как сэр Оливер часто уезжал из имения, мы нередко оставались нае*дине. Ее сентиментальность постепенно передалась мне. Каза*лось, что она постоянно о чем-то грустила, и я считал своим долгом грустить вместе-с ней.
По вечерам она стояла у окна своей комнаты в башне зам*ка, а я любовался ею из парка. Несколько раз я заходил в комнату, но юношеская застенчивость не позволяла мне заго*ворить с ней. На цыпочках я спускался по лестнице обратно в сад, прятался за деревом и страстным взглядом смотрел на окно из своего убежища. Она подолгу стояла так, не двигаясь. Часто она сжимала руки, по всему ею лицу пробегала дрожь, но задумчивые аметистовые глаза по-прежнему оставались не*подвижными. Казалось, она ничего не видела перед собой, взгляд ее лишь рассеянно скользил над деревьями и кустами.
Однажды вечером я ужинал с ней. Мы долго беседовали, а потом пошли в комнату, где стоял рояль. Она поиграла для меня, но не музыка вызывала во мне трепет. Я смотрел на ее белые ладони, на ее пальцы, казавшиеся мне божественными. Закончив играть, она повернулась ко мне. Я схватил ее ладонь и стал целовать кончики пальцев. В этот момент вошел сэр Оливер. Леди Синтия, как обычно, вежливо пожелала ему спокойней ночи и вышла.
Сэр Оливер заметил мое движение, увидел мои взволно*ванные глаза, которые,казалось, кричали о том, что было у меня на душе. Он прошелся по комнате широкими шагами, подавляя желание крепко выругаться. Потом подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:
— Ради бога, будьте осторожны, мой мальчик! Я говорю вам, нет, я прошу, я умоляю вас: будьте осторожны. Вы... в этот момент в комнату вошла леди Синтия, чтобы забрать кольца, которые она оставила на рояле. Сэр Оливер резко оборвал свою речь, крепко сжал мою руку, поклонился жене и вышел.. Леди Синтия приблизилась ко мне и стала одевать кольца на руки. Потом она протянула мне их для поцелуя. Она не сказала ни слова, но я чувствовал, что это был приказ. Я нагнулся и покрыл ее ладони горячими поцелуями. Она позволила удер*живать ее руки довольно долго, потом высвободила их и вышла из комнаты.
Я чувствовал, что ужасно нехорошо поступаю по отноше*нию к сэру Оливеру, и был готов ему все рассказать. Мне показалось, что лучше всего сделать это в форме письма. Я пошел в свою комнату и, сев за стол, написал одно, два, три письма, каждое из которых было еще глупее предыдущего. В конце концов, я решился на разговор и отправился к сэру Оливеру. Чтобы не лишиться храбрости, я взбежал вверх по лестнице так быстро как только мог. Перед распахнутой на*стежь дверью курительной я вдруг остановился как вкопан*ный. Из комнаты раздавались голоса: первый принадлежал сэру Оливеру, он весело и громко смеялся, а второй голос был женским.
— Но, сэр Оливер...— говорила женщина.
—Ну.ну не будь глупенькой, — смеялся он, — не волнуй*ся.— Это был голос Миллисент, одной из горничных.
Я повернулся и стал медленно спускаться вниз по лестни*це. Через два дня сэр Оливер уехал в Лондон. Мы с леди Син*тией остались в Бингем-Кастле одни. Трудно описать то дивное царство грез, в котором я жил. Я попытался выразить свои чувства в письме к матери. Когда я вернулся домой несколько месяцев спустя, она показала мне это письмо, которое надежно сберегла. На конверте было написано: "Я ужасно счастлив!", а само письмо представляло неудержимый поток чувств. "До*рогая мамочка, ты спрашиваешь, как я поживаю, что делаю? О, мамочка, мамочка, мамочка!" и еще раз это "О, мамочка!". И больше ничего.
Этими словами, конечно же, можно выразить как глубо*чайшую боль и сильнейшее отчаяние, так и бешеный восторг. Но в любом случае это должно было быть что-то очень сильное! Я заметил время, когда леди Синтия рано утром ходила в часовню, расположенную недалеко от замка, у реки. Я ждал, пока она выйдет из часовни, и мы вместе шли к завтраку. Однажды утром она сделала мне знак, и я понял ее, хотя она не произнесла ни слова. Вслед за ней я вошел в часовню. Она встала на колени, я сделал то же самое. С этого времени мы вместе ходили на утреннюю молитву. Сначала я лишь смотрел на нее, но постепенно стал делать то, что и она, — молиться.
Только представьте себе, господа, я, немецкий студент и, ко*нечно, атеист, — и молюсь! Не знаю, что я там шептал и кому молился. Это было что-то вроде благодарности небу за счастье видеть эту женщину, сопровождаемой потоком страстных из*лияний, смысл которых сводился к одному: я хотел ее.
Много времени я посвящал верховой езде. Скорее всего, горячая кровь требовала какого-то выхода энергии
Леди Синтия всегда позволяла мне целовать ее руки — но только руки! Мысль о ее плечах, о ее лбе заставляла меня дрожать всем телом. О! О губах я и думать не смел. Я никогда не говорил ей об этом, но мои глаза предлагали ей сердце и душу — все, все, что у меня было, — в любой день и час. Она брала все это, в ответ давала только руки.
Иногда поздними вечерами, когда я сидел с ней, моя кровь вскипала в жилах и искала себе выход, она вставала и тихо говорила:
-А сейчас идите и покатайтесь верхом. Она шла в комнату в башне, а я тихо следовал за ней.Она брала руки небольшую книгу в парчовом переплете, читала ее не*сколько минут, потом вставала, подходила к окну и смотрела в темноту…
А я шел в конюшню,- седлал лошадь, мчался….
В тот вечер сэр Оливер был в хорошем настроении. Конеч*но, он заметил мое смущение, но не выдал этого ни малейшим жестом. Он ел, пил, говорил о Лондоне, рассказывал о театрах и лошадях. После ужина он извинился, похлопал меня по плечу и, как всегда, вежливо пожелал своей жене спокойной ночи. И все-таки он выдержал небольшую паузу, как бы вы*жидая, что я буду делать. Я не знал, что предпринять, поэтому пробормотал, что устал, поцеловал руки леди Синтии и вышел. Всю ночь я не сомкнул глаз. Меня преследовала мысль, что сэр Оливер обязательно придет ко мне. Я настораживался при каждом шаге, раздававшемся в замке, уверенный, что это сэр Оливер. Но он все не приходил. Тогда я разделся, лег в постель и стал размышлять, что произошло за время его отсутствия и что же будет дальше.
Одно казалось ясным: я должен все ему рассказать, должен предоставить себя в его распоряжение. Но к чему это приведет? Я знал, что дуэли в Англии уже не практикуются, и что он просто высмеет мена, даже если я только упомяну об этом. Но тогда что еще? Неужели он потащит меня в Суд чести? Он меня? Это было бы еще более смехотворным, да и, конечно, не принесло бы ему удовлетворения. Кулачный бой? Он гораздо крупнее, шире и сильнее меня и являлся одним из лучших боксеров-любителей в Англии. Я же не имел ни малейшего представления об этом виде спорта. Той малости, которую я знал, он обучил меня сам. И тем не менее я был просто обязан дать ему возможность бросить мне вызов, а там будь что будет.
В то утро я не видел леди Синтию. Когда раздался звонок, приглашавший к ленчу, я заставил себя спуститься вниз. В дверях столовой меня встретил сэр Оливер. Он подошел ко мне и сказал:
— Мне не хочется, чтобы вы разговаривали сегодня с леди Синтией наедине.
Потом он жестом пригласил меня войти.
Во время ленча я почти не разговаривал с ней. Нить беседы была в руках сэра Оливера. После ленча леди Синтия прика*зала приготовить для нее экипаж: она ехала к бедным. Она дала мне свою руку, которую я поцеловал, и сказала:
— Чай в пять часов!
Возвратилась она не раньше шести: я стоял у окна в своей комнате, когда увидел подъезжающий экипаж. В дверях я встретил сэра Оливера.
— Моя жена вернулась, —'Сказал он, — сейчас мы будем все вместе пить чай.
"Ну, вот, кажется, приближается", — подумал я.
На столике стояло лишь две чашки. Было очевидно, что леди Синтия ждала только меня. Приход мужа был для нее неожиданностью, но она сразу же позвонила и приказала при*нести еще одну чашку. Сэр Оливер снова попытался вести беседу, но на этот раз его усилия не увенчались успехом. В итоге все замолчали.
Леди Синтия вышла из комнаты. Сэр Оливер ничего не сказал, продолжая молча сидеть и тихо посвистывать сквозь зубы. Вдруг сн подскочил, как будто в голову ему пришла какая-то неожиданная идея.
— Пожалуйста, обождите меня! —воскликнул он и выбе*жал из комнаты.
Мне не пришлось долго ждать: через несколько минут он возвратился и жестом предложил следовать за ним. Мы про*шли через несколько покоев, пока не добрались до той самой комнатки в башне. Сэр Оливер задвинул портьеру и оглядел комнату. Потом он повернулся ко мне и сказал:
— Подайте-ка мне ту книгу, что лежит на табуретке. Я проскользнул за портьеру, — у окна стояла леди Синтия. Я чувствовал, что совершаю предательство, но никак не мог по*нять, в чем именно оно заключалось. Тихо подкравшись к табуретке, я взял маленькую книгу в парчовом переплете, которую так часто видел у нее в руках, и передал книгу сэру Оливеру. Он взял ее, тронул меня за руку и прошептал:
— Идемте, мой мальчик!
Я последовал за ним вниз по ступенькам, через двор в парк,.
Сжимая книгу, он схватил меня за руку и начал:
— Вы любите ее? Очень сильно? Очень сильно, мой мальчик? — он не ждал ответа. — Не нужно слов! Я тоже любил ее….и, может, даже сильнее, чем вы. Я был в два раза старше вас.
Иговорю вам все это не ради леди Синтии —- ради вас самих!
Он замолчал, повел меня по аллее и потом - налево, на большую тропинку. Под старыми вязами стояла скамейка, он опустился на нее и движением руки предложил мне сесть рядом с ним, потом поднял руку и указал вверх:
— Взгляните! Вон она стоит. Я поднял голову и посмотрел туда, куда он указывал. В окне стояла леди Синтия...
— Она заметит нас, — сказал я.
Сэр Оливер громко рассмеялся.
— Нет, она нас не заметит…. Даже если бы здесь сидела целая армия людей, она бы ничего не увидела и не услышала! Она видит лишь эту книгу, она слышит ее и больше ничего! Он сжал сильными руками томик так, будто хотел его раздавить , и сунул книгу мне в руки….
—Жестоко показывать ее вам, мой бедный мальчик, очень жестоко, я знаю. Но я должен сделать это ради вас. Читайте!
Я открыл книгу. В ней было всего несколько страниц из потной, самодельной бумаги. Текст был не отпечатан, а написан от руки, и я узнал почерк леди Синтии. Я прочитал:
«КАЗНЬ РОВЕРА ФРАНСУА ДАМЬЕНА НА ГРЕВСКОЙ ПЛОЩАДИ В ПАРИЖЕ 28МАЯ.1757ГОДА
ПО СВИДЕТЕЛЬСТВУ ОЧЕВИДЦА ГЕРЦОГА ДЕ КРУА»
Буквы запрыгали у меня перед глазами. Какое, какое отношенне это имело к женщине, стоявшей у окна? Я не мог разобрать ни слова. Книга выпала у меня из рук…
Сэр Оливер поднял ее и стал читать громким голосом:
"По свидетельству очевидца герцога де Круа..."
Я встал. Что-то заставило меня сделать это. Мне захотелось улететь, спрятаться, как раненому зверю, в густом кустарнике, во сильная рука сэра Оливера удержала мена. Безжалостый голос продолжал звучать у меня в ушах: "Ребер Дамьен, который 5 января 1757 года в Версале совершил покушение на жизнь Его Августейшею Величества Короля Франции Людовика ХУ и нанес ему кинжалом рану в
левый бок, был приговорен во искупление своей вины к казни в день 28 мая 1757 года.
Ему был вынесен такой же приговор, что и убийце короля Генриха IV Франсуа Равальяку 17 мая 1610 года.
Утром в день казни Дамьена вздернули на дыбу. С его рук, бедер в икр раскаленными докрасна крючьями содрали кожу и стали лить в раны расплавленный свинец, кипящее масло и горящую смолу, перемешанную с воском и серой. В три часа дня преступника, который отличался отменным телосложени*ем, доставили в Нотрдамский собор, а оттуда на Гревскую площадь. Улицы были забиты толпой, которая ни поддержива*ла , ни осуждала преступника. Аристократия, разодетая, как на праздник, — элегантные дамы и благородные господа — собра*лись у окон. Дамы, поигрывая веерами, держали наготове ню*хательную соль на случай обморока. В полчетвертого гранди*озное зрелище началось. В центре площади был сооружен по*мост, на котором и собирался встретить смерть Дамьен. Вместе с ним на помост поднялись палач со своими подручными и два отца-исповедника. Но этот громадный человек не выдал своего страха, а лишь выразил желание поскорее умереть.
Шесть помощников палача приковали его тело железными обручами и цепями к доскам, чтобы он не мог даже пошевель*нуться. Потом его руку стали медленно выжигать серой, пока Дамьен не издал ужасный вопль. Было заметно, что, пока горела его рука, волосы у него стояли дыбом. После этого с его рук, ног и груди раскаленными докрасна крючьями были со*драны большие куски живой плоти. В свежие раны калили жидкого свинца и кипящего масла. Весь воздух на площади был отравлен запахом жженой плоти. Потом вокруг его предпле*чий, бедер, запястий и лодыжек были обвязаны крепкие верев*ки, в которые впрягли четырех сильных лошадей, по одной у каждого угла помоста. Взвивался кнут, и лошади рвались впе*ред. Предполагалось, что они разорвут несчастного на части. Целый час лошадей пришпоривали и стегали, но им никак не удавалось оторвать хотя бы одну ногу или руку. Удары кнута и крики палачей заглушались душераздирающими воплями человека, испытывавшего страшные мучения.
Добавили еще лошадей, и их всех стегали кнутом. Крики Дамьена переросли в безумный рев. Наконец, палачи получи*ли разрешение судей, присутствовавших на казни, раздробить преступнику суставы, чтобы облегчить работу лошадям. Дамь*ен приподнял голову, чтобы посмотреть, что с ним делают, но не издал ни звука, пока ему дробили суставы.
А священники в это время призывали его покаяться. Потом на лошадей опять обрушились удары кнута, и через полтора часа после начала казни они, наконец, смогли оторвать его ногу.
Люди на площади и аристократы в окнах захлопали в ладоши…
Казнь продолжалась...
Когда была оторвана правая нога, Дамьен начал бешено орать. Ему раздробили плачевые суставы, и кнут опять взвился в воздух. Когда отделилась правая рука, крики несчастного стали слабеть. Его голова начала клониться назад, но только когда была оторвана правая рука, она поникла полностью. На помосте остался пульсирующий обрубок с головой, волосы на которой побелели. Но эта голова и тело все еще жили…
С головы Дамьена остригли волосы и собрали вместе все его члены. К нему опять подошли отцы. Анри Самсон, главный плач, темне менее, удержал их, говоря, что Дамьен уже умер. Тогда верили, что преступники отказывались от отпущения грехов перед смертью, потому что их тела продолжали дергаться, а нижняя челюсть двигалась, как бы говоря что-то. Это тело : еще дышало: его глаза скользили взглядом по толпе. То, что осталось от этого человека, было сожжено на кост*ре, а пепел — развеян по ветру.
Таким был конец несчастного, перенесшего самые страш*ные мучения, какие только существовали на земле, и произошло это в Париже на моих глазах, как и на глазах многих тысяч людей…
С содроганием посмотрел я на стоявшую в окне леди и вдруг понял: каждый вечер упивалась она видом изуродованного тела,,,, сладкой музыкой звучали в ее ушах вопли несчастного, ,,, и каждый её день был лишь прелюдией к этому зрелищу, проносившемуся перед ее мысленным взором и захватившему все ее существо….и так будет всегда.
Разве удивительно, господа, — заключил Бринкен, — что с того вечера я всегда стал испытывать некоторый страх перед теми , у которых есть чувства, душа, воображение? И в особенности, перед англичанками?
Последний раз редактировалось Королева; 22.11.2010 в 16:06.
|
Сегодня ни один психиатр без согласия человека не имеет право его даже осмотреть – только по представлению правоохранительных органов
